100bestbooks.ru в Instagram @100bestbooks
После беседы в саду Прохор целую неделю не разговаривал с Ниной. Наконец его прорвало. Пили вечерний чай. Никого принимать не ведено. Нина Яковлевна сразу почувствовала настроение Прохора и, подобрав нервы, приготовилась к бою.
– Ты внесла, Нина, страшную дезорганизацию в мои планы. Ты не понимаешь, что делаешь. Ты бросаешь на ветер деньги… Ты…
– Может быть, и меня хочешь объявить сумасшедшей и запрятать в сумасшедший дом? – мужественно приняла она вызов.
– Надо бы, надо бы…
Нина, едва справляясь с собой, кротко проговорила:
– Все, что я делаю, – я делаю из любви к тебе, если хочешь знать. Да‑да‑да! К несчастью, я продолжаю тебя любить.
– Если ты говоришь это искренно, так не сажай меня на рогатину, как медведя! Может случиться так, что на твою любовь я отвечу ненавистью.
Серебряный самовар пошумливал, брюзжал по‑стариковски. Оскорбленная Нина в горестном раздумье сказала:
– Да, на любовь ответить ненавистью ты можешь. Ну что ж.
– Мне противны твои паршивые либеральные затеи, – перешел на крикливый тон
Прохор, – мне чужда твоя маленькая мораль, мешающая моему большому делу. От тебя пахнет ладаном. И твои дела мне мерзки. Ты с ума меня сведешь. Ты становишься злым демоном моим.
– Я – не Анфиса.
– Не поминай Анфису! Не поминай Анфису!! – Вскочили волк и Прохор.
– Слушай, не горячись, сядь. Я все делаю, желая хорошего не себе, а твоим же, пойми, твоим же рабочим и не из любви к ним, конечно: рабочие мне – чужие, а ты мне – свой. Я не хочу, чтоб наши предприятия потерпели крах. Я не желаю быть нищей… Ты пойми!
Прохор, руки назад, ходил, посвистывая в тон самовару. Нина взволнованно встала, оперлась руками в стол, водила за Прохором глазами. Не получая от мужа ответа, она тоже начала носить себя по комнате и нервно пристукивать каблуками. Так ходили они, родные и далекие, любящие и ненавидящие один другого, набираясь гневом и судорожно отыскивая предлог кончить все миром.
– Прохор, пойми… Ведь я трачу на постройку бараков не твои, а свои деньги.
– Ха! – остановился Прохор.
– И надеюсь, если твоим рабочим будет в бараках жить лучше, чем в землянках, они поставят это тебе в плюс и забастовка не повторится.
– Ха‑ха, не говори глупостей! Ха!.. Это мне противно. Я должен давать рабочим минимум, брать от них максимум, чтоб иметь возможность кормить не пять, как теперь, а сто тысяч голодранцев.
– Ты кончил?
– Нет. А ты вся в оптическом обмане. У тебя ни малейших перспектив на будущее. Кто ты? Народоволка ты, что ли, или другое вымершее чудище? Тебе только недостает синих очков. Впрочем, ты берешь их напрокат то у попа, то у Протасова.
– Кончил? Прекрасно… – И, вся в огне, Нина села. – Я разучилась, Прохор, обижаться на тебя. Ты слишком захватал меня своими жесткими руками. Все мое сердце и вся я – в мозолях.
– Я все переверну по‑старому, – задышав через ноздри, уселся и Прохор у часов вполоборота к Нине. – Сбавлю голодранцам плату, заставлю жрать падаль, а недовольных вышвырну вон вместе с твоим Протасовым.
– Нет! Этого не будет, – пристукнула Нина в стол рукой. – Слышишь?.. При первой же твоей попытке вернуть наше с тобой дело опять к старому кошмару я поведу против тебя игру и, предупреждаю, игру серьезную. Я пущу в дело весь свой капитал…
– Ха!
– Да, да… Игра будет не на жизнь, а на смерть… Игра будет ва‑банк!.. Или я тебя побью, или ты уничтожишь мои планы. Может быть, даже уничтожишь меня физически, как ты унич… – но Нина осеклась, приникла: в глазах мужа стегнули две страшные молнии. Нина умерила голос:
– И вот предлагаю: или ты весь изменись, весь, весь, до ногтей, или я вот тут, рядом, открою свое очень крупное дело…
– Во главе с Протасовым?
– Да, да… Во главе с Протасовым, Образцовым, Парчевским, Груздевым…
Прохор вскочил, вновь зашагал по комнате, ероша волосы и все.., крепче сдвигая вертикальную меж бровей складку.
Потом пробурчал что‑то в бороду и встал за плечами сидевшей Нины. Он был озадачен ее угрозами и, чтоб не обострять с нею отношений, старался смягчить свой голос:
– Эх ты, идеалистка! Отстала ты от жизни на целую сотню лет. Эх ты, философ в кружевных панталончиках!
Прохор поцеловал Нине руку: «покойной ночи», ласково потрепал ее волосы и по‑своему, как‑то надвое, улыбнулся.
– Сердишься? – робко, с приниженной улыбкой спросила Нина.
– Нет, – Тогда пойдем ко мне. Сегодня ты – мой, – и вся зарделась, увлекая за собой мужа.
– А вчера кто был «твой»? – с шутливостью погрозил пальцем Прохор.
Они вошли в белую, под слоновую кость, спальню Нины.
– Я так вопрос не ставлю, – смущенно расхохоталась она, выхватывая из прически шпильки. Густая волна тонких прекрасных волос пала на полные, белые, как кипень, плечи. – Напротив, в моей фразе: «Сегодня ты мой» – скрыто звучало: «А чей ты был вчера, я не знаю, но вчера ты не был мой».
Прохор тоже захохотал, но по‑холодному. И, чтоб прервать этот смех и согреть душу Прохора, Нина кинулась ему на шею.
Шелест платья, шепот шелка торопливо вырос и упал к ногам. Подушки взбиты высоко. Букет чайных роз щекотал обоняние, пьянил. Нина шептала:
– Через месяц будет ровно десять лет, как мы живем здесь.
– Да‑да‑да. Юбилей! – воскликнул сладко было задремавший Прохор – Ниночка, милая… Мы к этому дню переберемся в наш новый дворец.., и.., сразу юбилей и новоселье.
– Мне хотелось бы, чтоб этот день прошел торжественно. И знаешь почему?
– Ну, ну?
– Ты же сам говоришь: работа, работа, а потом – гульба. Пусть эта гульба будет законно заслуженной и.., культурной.
– Да‑да… Я закачу такую иллюминацию, что ты ахнешь!.. – сказал сквозь зубы Прохор. Нина не подметила в его голосе ни ехидства, ни яду.
Но в ту же ночь сгорели два только что выстроенных Ниной прекрасных барака. Пожарные, как назло, были крепко пьяны. А Филька Шкворень три дня швырялся в кабаке деньгами.
Нина в отчаянии. Прохор, ловко пряча злорадство в тень неспокойных глаз, как мог утешал ее: «Ну сгорели и сгорели… Эка штука. Плевать…» Утешали и отец Александр и Протасов. Инженер же Парчевский, продолжая лебезить перед Ниной, сообщил ей новость:
– Я только что от пристава. Он сказал, что в разных местах тайги оперируют воровские шайки. В селе Красные Сосны убит богатый мельник. На тракте, возле моста чрез Черную речку, ограблена почта. В посаде Зобастом обнаружены два поджога. Я полагаю, что и наши бараки сожжены разбойниками… О, это ужасно!
Все эти слухи, конечно, были сильно раздуты, но все‑таки в них доля правды: Протасов получил письмо от Шапошникова из села Разбой. Письмо передал ему сопровождавший обоз дед Никита, в избе которого Шапошников жил.
«Дорогой товарищ. Посылаю письмо с верным человеком. Сообщаю, что бывший прокурор Стращалов, с которым вы собирались познакомиться, дней двенадцать тому назад, ушел на охоту и исчез. Две версии: или он бежал (но почему он тогда ни слова не сказал мне?), или попался в руки бандитов, вступил с ними в перестрелку и был.., убит». И т.д.
Протасов отправил с дедом Никитой Шапошникову пятьсот рублей на нужды колонии ссыльных.
Филька Шкворень болтал в кабаке:
– Я дружка своего нашел, Ваньку Ражего. Самый каторжник, сволочь, живорез. В Киренске городе, вишь ты, пригнали из острога каторжан баржу разгружать, сто человек. Они взяли сговорились да драку промеж собой ночью завели. Солдаты трусу спраздновали. А варнаки под шум, под шухер – тягаля. Двадцать два человека бежало, восьмеро убито… Теперича Ванька Ражий у нас на прииске работает, в шахте сидит забойщиком. Только никто не знает, который он есть.
Россказням Фильки никто не верил. Мало верили и приставу. Однако пристав предпринимал меры сыска. Судебный следователь вел следствие о поджоге бараков.
А Прохор Петрович на эти слухи и ухом не повел. Он с жаром принялся за подготовку юбилейных торжеств. Прежде всего он разослал в Петербург и Москву несколько пригласительных телеграмм. Парчевскому поручено составить осведомительную статью для газеты «Новое время». Илья Сохатых направлен на реку Большой Поток за невиданным осетром в двенадцать пудов весом. Мистер Кук с главным бухгалтером Крещенским, напролет просиживая ночи, готовили живописнейшие диаграммы, графики по всем отраслям работ. Образцов, Абросимов и другие инженеры и техники устраивали на всех шести этажах башни «Гляди в оба» показательную выставку, Федотыч чистил обе пушки толченым кирпичом.
Из уездного города выписано восемь поваров и десять официантов. Штат лакеев из местных расторопных парней готовил Иннокентий Филатыч при помощи Ивана, лакея мистера Кука. Вдобавок к своему доморощенному оркестру выписывался оркестр бальный. Прохор приказал добыть полдюжины каруселей. И они будут. Дьякон Ферапонт организовал хор в полсотню певцов. Новый учитель Аполлинарий Хрестоматиев, человек не старый, дельный, но любитель выпить, написал и положил на ноты торжественную кантату.
Прохор меж тем, взбадривая себя кокаином и выпивкой, надрывался в изобретательских хлопотах. В разных местах воздвигались триумфальные арки, устраивались электрические транспаранты, делались в тайге искусственные снежные полянки (вместо снега – соль): там будут чумы с тунгусами и запряженные в нарты олени.
Званых гостей со всех концов России – триста человек. В Питере заказаны по телеграфу двадцать пять золотых жетонов для почетнейших лиц, а для господина губернатора, обещавшего быть на торжестве, выписан из московского антикварного магазина севрский чайный сервиз.
Анна Иннокентьевна от участия в помощи Нине отказалась. Она шла к ней переговорить по поводу своего отказа, но, завидя идущего навстречу ей Прохора, демонстративно свернула в проулок и посверкала из‑за угла на проходившего злодея своего глазами разъяренной пантеры.
– Идиотка толстомясая, – понял ее маневр Прохор. – Будто я виноват, что она какого‑то старого дурака на себе женила.
Он до сих пор не знал, что отец его, Петр Данилыч, живет в пяти верстах отсюда, в собственном доме. Нина не нашла еще случая сообщить об этом грозному мужу.
