100bestbooks.ru в Instagram @100bestbooks
– ..Носятся разные провокационные слухи, – выходя из дому, сетует отец Александр отцу Ипату и хватается за голову. – Сюда идет мирная толпа… Боюсь… Не знаю, что предпринять.
– Смиренно лицезреть… Что можем мы предпринять против властей предержащих? Мы бессильны, – трясет головой толстобрюхенький отец Ипат.
– ..Разика два‑три пальнуть будет весьма полезно, – говорит офицер Борзятников офицеру Усачеву.
– Да, конечно, – отвечает толстяк Усачев. – У вас, кажется, опыт был – У меня нет, а вот у ротмистра – да. Девятого января в Питере орудовал.
– Вы не позволите! Вы не посмеете этого! – кричит в телефон Кэтти.
– Милая Кэтти, успокойтесь, – тихо отвечает ей Борзятников. – Все произойдет как надо.
…И еще четыре звонка жандармскому ротмистру, ранним утром – тревожные, с четырех разных пунктов.
– Рабочие нашего участка сегодня собираются идти в поселок подавать прошение прокурору. Не верьте им, ротмистр. Они идут, чтоб обезоружить солдат, убить начальников, произвести погром и грабеж.
И с второго, и с третьего, и с четвертого пунктов почти слово в слово‑Это говорили четыре провокатора в четыре жутких голоса. Смысл этих слов был внушен им Наденькой, а Наденьке – Прохором Петровичем. Ротмистр несколько перетрусил. У ротмистра сразу испортился желудок. Ротмистр объявил солдатам:
– Будьте, братцы, начеку. Я имею сведения, что толпа придет сюда обезоружить вас и растерзать. – Прокурор смертельно болен. Угрожала аорта. Вчерашняя стычка с Прохором и коньяк сделали свое дело. Возле прокурора врач. Ротмистр приводит свои доводы. Прокурор отмахивается рукой, задыхаясь, говорит:
– Вы, ротмистр, теряете самообладание. Рабочих можно остановить и не стрельбой. Я заявляю вам – я против… Впрочем, если у вас неопровержимые данные и раз вам вверена власть чуть ли не Петербургом…
– Вот телеграмма…
– В таком случае действуйте, конечно, на свой страх и риск… Я очень, очень болен. Я умываю руки.
…Встретив доктора, жандармский ротмистр спросил его:
– Слушайте, Ипполит Ипполитыч, а как у вас насчет перевязочных средств?
Предлагаю вам экстренно все привести в порядок: койки, операционную, медицинский персонал.. К завтрему чтоб…
– Слушаю‑с. А, смею спросить, зачем?
– Ну, на всякий случай. Ну, мало ли… До свиданья.
Поздно вечером Ипполит Ипполитыч зашел в кабинет Громова. Хозяин бледен. Третий день он ни капли не пьет. Од весь в напряжении. Упорство бастующих рабочих бесит его.
– Прохор Петрович, – начал доктор. – Знаете ли вы, что у нас готовится пролитие крови? Я сегодня встретил фон Пфеффера, – и доктор взволнованным голосом рассказал о приказе жандарма.
– Ну и что ж? – насупился Прохор.
– Я пришел, Прохор Петрович, умолять вас предотвратить кровопролитие. Все зависит от вас. Ведь это же ужасно, Прохор Петрович.
Прохор набычился, встал, крикливо ответил:
– Может быть, вы желаете» чтоб вас вместо ротмистра назначили командующим вооруженными силами? Ах, нет? Ну так и молчите, пожалуйста. Да‑да! Прошу вас. Мы сами знаем, что делаем. За нас закон!
Доктор вздохнул, поправил дымчатые очки и, рискуя претерпеть грубость хозяина, сказал:
– Очень жаль, что здесь нет Нины Яковлевны. Я уверен, что, будь он» дома…
– Ха! Вы уверены? А вот Прохор Громов говорит вам, что если б она посмела ввязаться, я бы ее вздул арапником и приказал арестовать. Идите, исполняйте то, что вам приказано ротмистром, и не суйте нос не в свое дело. Прощайте…
Прохор остался один. В окаменелой, неподвижности просидел битый час. Мысли, одна мрачней другой, одолевали его. Ему то и дело звонили по телефону. Он на звонки не отвечал и никого принимать не велел. Всю ночь провел без сна.
А этой ночью жандармским ротмистром, при участии мирового судьи, были арестованы многие выборные и уцелевшие члены забастовочного комитета.
Утром, чуть свет, известие о разгроме рабочих организаций разнеслось повсюду. В бараках, в казармах, в тайге, на заводах и приисках рабочие стали быстро гуртоваться. Собрания были крикливы. Возбужденная масса с негодованием выражала свою волю.
– Протасова нет, Абросимов тряпка, хозяин зверь. Идем, братцы, к прокурору!.. Пусть освободит наших выборных. Чем они виноваты? А?!
– Бей полицию! Бей жандармского барина! Бей пристава! – буйно орали приискатели. Но их останавливали:
– Еще, ребята, надо требовать заработанные деньги да паек. А нет – все ихние амбары расшибем! Нечего нам овечками‑то прикидываться. Казаки со стражниками в нас не станут стрелять, а приезжих солдатишек мы в капусту искрошим.
В пять часов утра рабочие прииска «Нового» тысячной толпой повалили на прииск «Достань». Там уже шумели рабочие приисков «Веселенького», «Богатого», «Находки».
Подтягивался народ с механического и трех лесопильных заводов. На общем собрании решено идти к прокурору всем народом, всем миром и лично заявить ему, что подстрекателей к забастовке среди рабочих нет, что каждый из них бастует сам по себе, на свой страх и риск, а поэтому пусть прокурор немедленно же освободит всех арестованных товарищей.
В десять часов утра вся масса двинулась к главной конторе, в резиденцию «Громово».
Единая цель многотысячной толпы – подать прокурору «жалобную» докладную записку, а также вручить ему сотни четыре личных прошений.
По дороге к толпе примыкали землекопы, лесорубы, рабочие с мельниц, со шпалопропитного завода, с росчистей. Толпа росла.
В это же утро к хозяину явился робкий, встревоженный инженер Абросимов. У Прохора под глазами мешки, цвет лица изжелта‑серый. Своего подначального он принял холодно:
– Что? С советами? Да что вы на самом деле! То один, то другой… Тьфу!
– Позвольте, Прохор Петрович, я еще рта не раскрыл, а вы уже… Да, знаете.., положение аховое. Рабочие огромной толпой идут сюда.
– Плевал я на толпу, – запальчиво сказал Прохор, и мутные от бессонницы глаза его засверкали.
– Нет‑с, Прохор Петрович, с огнем шутить опасно. И – позвольте вам доложить: третьего дня утром, с риском для жизни, я обошел семь бараков; Прохор Петрович, я говорил рабочим: «Ребята, становитесь на работы, а я даю вам слово уговорить хозяина, он постепенно исполнит все ваши требования…»
– Фига! Фига! – закричал Прохор; голос его хрипел, глаза прыгали. – Я вам приказываю, поезжайте сейчас же по всем баракам и говорите рабочим: «Подлец хозяин ни на какие уступки не пойдет!.. Подлец хозяин плюет на ваши требования!»
Поняли, Абросимов? И пусть они, сволочи, посмеют поднять открытый бунт. Пусть!.. Они тогда увидят, что мы‑с ними сделаем. Я сам буду их расстреливать из собственных пушек!.. Бац – и мокренько… Вы, Абросимов, еще мало знаете меня…
Закусив прыгающие губы, инженер Абросимов понуро отошел к окну. К дому подкатил в сопровождении конвоя ротмистр фон Пфеффер. Он вошел в кабинет, гремя шпорами, браво, воинственно. Однако лицо его бледно, бачки топорщились.
– Идут?
– Идут, Прохор Петрович. Я приказал стянуть на бугор возле штабелей все вооруженные силы.
Из окна Абросимов видел, как бегут с ружьями солдаты, проехал на рысях отряд стражников, несутся собачонки, мальчишки, спешат бабы, старики.
– Карл Карлыч, милый, – начал Прохор протестующим голосом с нотками жалобы и стиснул в замок кисти рук. – Вот они, то один, то другой… Вчера даже поп приходил, отец Александр. И все словно сговорились: «Пойдите на уступки, пойдите на уступки!» Да не могу я, премудрые мои советчики, не могу!.. Я тогда сорву все мои планы. Если им дать потачку, не я буду хозяин, а они. И я – пропал. Понимаете – пропал!
– Любезнейший Прохор Петрович, – нетерпеливо перебил его ротмистр. – Время моих переговоров с вами кончилось. Сейчас – момент действия. Я имею директивы правительства пустить в ход вооруженную силу…
– Ну так и действуйте. Карл Карлыч. И действуйте…
– Да! Но я должен предуведомить вас, что толпа – в четыре тысячи с лишком, что толпа вооружена, моих же солдат девяносто семь человек‑с.
– Что ж, трусите?
– Нет‑нет! Нет‑нет! – завилял глазами ротмистр и чуть попятился от Прохора. – Но я должен честно сказать, что ежели, боже упаси… Вы понимаете? Тогда нам никому не сдобровать, вы же поплатитесь жизнью в первую голову.
Надбровные морщины Прохора резко задвигались. Инженер Абросимов все еще трясся у окна. Ротмистр фон Пфеффер, оценив действие на Прохора Громова пугающих слов своих, нервно покашлял в фуражку и торжественно звякнул шпорами:
– Итак, Прохор Петрович, ваше слово! Значит, уступок рабочим с вашей стороны не будет?
Пыхтящее молчание. Абросимов было посунулся к хозяину. Меж сдвинутых бровей Прохора врубилась вертикальная складка. Он резко ответил:
– Нет!
– В таком случае… Господин Абросимов, идемте, нас ждут.
Через минуту залились бубенцы, тройка уехала на поле действий. Шумно дыша чрез ноздри, Прохор с биноклем – к окну. Странная тишина за окном, солнце и вызывающий бряк бубенцов. Из окна не видать ни пригорка с солдатами, ни дороги, по которой движутся толпы рабочих.
Прохор Петрович позвонил лакею, приказал заложить скорей тройку каурых, заседлать жеребца и в торбу – «чего‑нибудь жрать». Из несгораемого шкафа суетливо достал стальную шкатулку с бриллиантами Нины, положил ее в охотничью сумку, сунул туда же пять крупных самородков, все это снова запер в несгораемый шкаф и чуть не бегом – на чердак. Выбрался чрез слуховое окно на крышу, спрятался за печную трубу и стал смотреть в бинокль. Глаза его расширились и сузились, сердце упало…
…Речка прорезала поселок и впала в Угрюм‑реку. Мост через речку; из тайги через мост широкая дорога, по ней должны показаться почти четырехтысячной толпой рабочие. По ею сторону речки, в полверсте от моста, на возвышенном, покрытом луговиной взлобке – цепь вооруженных солдат. Они заграждают дуть в центр поселка. Ими командуют безусый толстяк Усачев и усатый Борзятников. Сзади солдат на бугорке – жандармский ротмистр Карл Карлович фон Пфеффер, пристав, судья, горный инженер Абросимов. К их услугам готовые ринуться на толпу верховые стражники с жандармами. С горки видно и мост, и дорогу, и весь плац. По обе стороны дороги, между мостом и солдатами огромные, в высоту человека, штабели шпаж; она тянутся сажен на сто, образуя неширокий коридор. Толпа, пройдя мост, неминуемо должна попасть в этот коридорчик, как в ловушку.
В небе полное солнцесияние. Из тайги движется огромная толпа. Она заливает всю дорогу, хвост ее увяз в тайге. Почти все по‑праздничному одеты. У многих в руках маленькие узелки с едой. Пока шли лесом, играли на гармошках. Лица рабочих в светлой надежде: сейчас все благополучно разрешится, они потолкуют с прокурором, кое‑что уступят хозяину, хозяин уступит им, и – завтра с богом на работу.
Впереди, в красной рубахе, в продегтяренных сапогах высокий старик Константин Фарков. Чрез шею и во всю грудь серебряная цепочка с часами. Все шли «вожжой», тихо, весело.
– Остановить, остановить! – меняясь в лице, орет ротмистр фон Пфеффер, и три жандарма со стражниками скачут на толпу. Толпа в версте. Всадники перемахивают мост, подлетают к народу.
– Стой! Стой! Ни с места…
– Почему такое? Мы мирные. Мы к прокурору.
– Стой! Стой!
На толпу, как на отару овец борзая, скачет офицер Борзятников. Картуз лихо заломлен, в глазах помешательство. Пред ним не толпа мирных людей, – пред ним коварнейший враг, жаждущий его крови.
– Стой, сволочи, стой… Стрелять будем…
– Сам сволочь… Да ты очумел?.. За что стрелять?..
– Расходись! Расходись!
Сзади неожиданно вылетает из тайги взмыленная тройка. Инженер Протасов выпрыгнул из кибитки и махом к начальствующей группе. В его лице дрожит каждый мускул, кровь тугими ударами бьет в виски.
– В чем дело, господа?!
– Вы кто такой?
– Разве не узнали, ротмистр? Я – Протасов.
– Ах, пардон. Но какое отношение вы имеете ко всему этому? Вы ж бросили службу.
– Я вернулся. Вот пригласительная телеграмма Прохора Петровича. Я переговорю с рабочими. Я их успокою. Они мне поверят.
– Время переговоров кончено. Впрочем, попытайтесь… Сами же разводите крамолу… Черт вас побери!..
Но эти последние слова были пущены Протасову в спину, он не слыхал их. Он что есть духу неуклюже побежал, суча локтями, навстречу толпе, голова которой уже стала выплывать из коридора штабелей, а хвост все еще шел по мосту.
– Ребята!! Товарищи! – задыхаясь, взвыл на бегу Протасов. – Остановитесь! Остановитесь! Вы на гибель идете, на расстрел.
– Сто‑о‑о‑й! – во всю мочь заорал Фарков и, повернувшись лицом к толпе, замахал руками:
– Стой, стой! – Но толпа, ничего не видя и не слыша в коридоре, все валила и валила, сминая передние ряды, – толпу подпирал вливавшийся в коридор оглохший, незрячий хвост.
– Стой! стой, сто‑о‑о‑й!!
– Стой, ребята, стой!.. Барин Протасов с нами. Протасов вернулся! Протасов хочет говорить!
На горе, у церкви – группа любопытных. По откосу к солдатам и к толпе перебегают ребятишки и собаки. Оба священника с тростями в дрожащих руках тоже на горе.
Многие рабочие уже вскарабкались на штабели, кричали что есть силы:
– Стой! стой! Не напирай!!
Часть толпы, успевшая выкатиться сажен на тридцать из коридора, широко растеклась и стала. Впереди толпы – оттиснутый народом Протасов. Курильщики вынули кисеты, начали закуривать. Несколько десятков рабочих свернули на другую окольную, ведущую к конторе дорогу, чтоб уйти от греха подальше. Впоследствии оказалось, что эта группа мирно настроенных рабочих и была причиной происшедшей сумятицы.
Невнятно проиграли у солдат сигнальные рожки. Этих предупреждающих звуков за шумом, за говором никто не слыхал в толпе.
– Ребята! Вы идете на смерть. Разве не видите?.. Там солдаты! – Пот катился с возбужденного лица Протасова, лицо дрожало, дрожал и голос.
– Товарищ Протасов! Барин! Андрей Андреич! – кольцом окружили Протасова рабочие, жарко дышали, пускали из ноздрей и ртов табачный дым. – Мы мирно! Мы бастуем… Мы к прокурору.., с открытой душой.
– Где выборные?.. Давайте прошение!.. – взывал Протасов.
– Эй, выборные!.. К Протасову!.. И там, на взлобке:
– Братцы, нас обходят… – трусливо проблеял какой‑то низколобый солдат, кося глазом на идущих окольной дорогой несколько десятков рабочих. И сразу по шеренге прокатился трепет.
– Глянь, глянь! И впрямь обходят… – заежились, зашептали солдаты. Им стало страшно, как на войне перед началом боя.
Ротмистр фон Пфеффер оторвал от бинокля остеклевшие, в холодном огне, глаза. Выпирая из коридора, толпа возле Фаркова и Протасова быстро увеличивалась.
– Господин ротмистр, – приложив руку к огромному, нависшему на нос козырьку, протряс брюхом Усачев. – Неприятель близок. Ни минуты больше!
Ротмистр бел, как полотно; губы прыгают, пальцы рук в корчах. В малодушном шепоте солдат, в озлобленном пыхтенье Усачева, в заполошных ударах собственного сердца ему мерещится адский голос телефона: «Не верьте рабочим, они идут, чтобы убить начальников…» И широко открытые глаза его видят то, чего нет. Они видят мчащуюся на него остервенелую толпу. Еще миг – и он будет растерзан.
– Они бегут.
Ротмистр фон Пфеффер судорожно стиснул зубы, качнулся, зажмурился.
– Прошу, господин ротмистр, немедленно же передать командование мне… Нас сомнут!..
Ротмистр открыл глаза, приосанился: «вот я ж им, мерзавцам…» и свирепо взмахнул платком.
Толстяк Усачев, сразу подтянувшись, браво повернулся к солдатам, сиплым голосом скомандовал:
– Повзводно пачками…
Офицер Борзятников, выпуча закровянившиеся глаза, ошалело шагал сзади шеренги солдат, грозил револьвером:
– Целься верней! Кто будет мазать, пристрелю на месте…
– Пли!
Запахло тухлым дымом. По толпе широко стегнул свинец.
Инженер Протасов резко повернулся на выстрелы, замахал платком и белой фуражкой и, падая на колени в пыль, надрывно закричал:
– Что вы делаете?!
Но залп был дан.
Несколько человек упало. Рухнул на Протасова, подмяв его под себя, убитый Константин Фарков. Толпа оцепенела. Люди оценивали положение, сбирались с мыслями, ничего не могли понять. Но вот пронзительно, с великой обидой прозвучало:
– Убивают! Нас.., убивают… Братцы!!
Вьютрелы гремели, народ падал. По толпе пронесся трепет смерти. Толпа содрогнулась.
– Ложись, ложись!
Голова толпы, как под косой трава, плашмя бросилась на землю. А остальная масса рабочих еще топталась в коридоре, хвост толпы спускался с моста. Они еще не знали, что кругом творится, в шуме не слыхали выстрелов и стонов. Любопытства ради карабкались сотнями на штабели.
– Эй! В чем дело? – кричали они передним. А впереди – вопли, крики, гвалт. Кто‑то визжал не переставая:
– Добейте меня… Добейте меня…
– Заряжают новые обоймы! Стреляют!
– Братцы! Кто в живых, беги!..
Народ в смятении бросился кто назад, кто в стороны.
– Взвод, пли!
Люди бежали и падали. Офицер Борзятников, кривя усатый рот, судорожно совал в горячий револьвер новые патроны. С командной горы положение казалось грозным.
– Бегут! Бегут! – неслось в рядах расстрелыдиков. И палачей и убегавших рабочих пленил животный ужас смерти.
– Взвод, пли! Взвод, пли!
– Недружная, путаная трескотня выстрелов. Пули догоняли бегущих, бессмысленно били в спины.
Пули пылили по дороге.
Стрельба продолжалась с перерывами.
Потрясенный Протасов навзрыд плакал, и плакали лежащие возле него.
Лицо Протасова раздавлено гримасой напряженного негодования и унизительного страха. Он немощно валялся, распластавшись по земле. Чрез его ноги переползал каменщик Федюков, – пуля ударила ему в грудь, другому прострелила локоть, третьему – плечо.
Кругом – стон, вопли, жуткий вой.
Выстрелы смолкли. Живые поднялись; кто прытко, не оглядываясь, побежал, кто вспотычку побрел домой: от страха одрябли ноги. Мертвые лежали смирно, лицом зарывшись в пыль или глядя в небо немым стеклом зрачков. Раненые мучились в корчах. Пыль от крови превратилась в грязь, как на скотобойне.
Протасов едва встал, но не мог идти. Его кто‑то повел, крепко прижав к себе. Потом Кэтти подошла, взяла его под руку. Плакала, вся дикая, растрепанная, всхлипывала, грозила кулаком, бессвязно выкрикивала брань, плевалась. Протасов ничего не понимал, трясся.
Разбитый, едва живой, с открытым ртом, с выпученными глазами, подъезжал к месту расстрела прокурор, рядом с ним в пролетке врач. У врача в походной сумочке – шприц и камфора для прокурора.
На земле груды раненых и мертвых. Тишина. Уныние.
