100bestbooks.ru в Instagram @100bestbooks
Восьмое, звездное небо (окончание) – Вознесение в девятое небо
«Отцу, и сыну, и святому духу» –
Повсюду – «слава!» – раздалось в Раю,
И тот напев был упоеньем слуху.
Взирая, я, казалось, взором пью
Улыбку мирозданья, так что зримый
И звучный хмель вливался в грудь мою.
О, радость! О, восторг невыразимый!
О, жизнь, где всё – любовь и всё – покой!
О, верный клад, без алчности хранимый!
Четыре светоча[1655] передо мной
Пылали, и, мгновенье за мгновеньем,
Представший первым[1656] силил пламень свой;
И стал таким, каким пред нашим зреньем
Юпитер был бы, если б Марс и он,
Став птицами, сменились опереньем.[1657]
Та власть, которой там распределен
Черед и чин, благословенным светам
Велела смолкнуть, и угас их звон,
Когда я внял: «Что я меняюсь цветом,
Не удивляйся; внемля мой глагол,
Все переменят цвет в соборе этом.
Тот, кто, как вор, воссел на мой престол,[1658]
На мой престол, на мой престол, который
Пуст перед сыном божиим, возвел
На кладбище моем[1659] сплошные горы
Кровавой грязи; сверженный с высот,[1660]
Любуясь этим, утешает взоры».
Тот цвет, которым солнечный восход
Иль час заката облака объемлет,
Внезапно охватил весь небосвод.
И словно женщина, чья честь не дремлет
И сердце стойко, чувствует испуг,
Когда о чьем-либо проступке внемлет,
Так Беатриче изменилась вдруг;
Я думаю, что небо так затмилось,
Когда Всесильный[1661] поникал средь мук.
Меж тем все дальше речь его стремилась,
И перемена в голосе была
Не меньшая, чем в облике явилась.
«Невеста божья не затем взросла
Моею кровью, кровью Лина, Клета,
Чтоб золото стяжалось без числа;
И только чтоб стяжать блаженство это,
Сикст, Пий, Каликст и праведный Урбан,[1662]
Стеня, пролили кровь в былые лета.
Не мы хотели, чтобы христиан
Преемник наш пристрастною рукою
Делил на правый и на левый стан;[1663]
Ни чтоб ключи, полученные мною,
Могли гербом на ратном стяге стать,
Который на крещеных поднят к бою;
Ни чтобы образ мой скреплял печать
Для льготных грамот, покупных и лживых,
Меня краснеть неволя и пылать!
В одежде пастырей-волков грызливых
На всех лугах мы видим средь ягнят.
О божий суд, восстань на нечестивых!
Гасконцы с каорсинцами[1664] хотят
Пить нашу кровь; о доброе начало,[1665]
В какой конечный впало ты разврат!
Но промысел, чья помощь Рим спасала
В великой Сципионовой борьбе,[1666]
Спасет, я знаю, – и пора настала.
И ты, мой сын, сойдя к земной судьбе
Под смертным грузом, смелыми устами
Скажи о том, что я сказал тебе!»
Как дельный воздух мерзлыми парами
Снежит к земле, едва лишь Козерог
К светилу дня притронется рогами,[1667]
Так здесь эфир себя в красу облек,
Победные взвевая испаренья,
Помедлившие с нами долгий срок.
Мой взгляд следил все выше их движенья,
Пока среда чрезмерной высоты
Ему не преградила восхожденья.
И госпожа, когда от той меты
Я взор отвел, сказала: «Опуская
Глаза, взгляни, куда пронесся ты!»
И я увидел, что с тех пор, когда я
Вниз посмотрел, над первой полосой
Я от средины сдвинулся до края.[1668]
Я видел там, за Гадесом[1669], шальной
Улиссов путь;[1670] здесь – берег, на котором
Европа стала ношей дорогой.[1671]
Я тот клочок[1672] обвел бы шире взором,
Но солнце в бездне упреждало нас
На целый знак и больше,[1673] в беге скором.
Влюбленный дух, который всякий час
Стремился пламенно к своей богине,
Как никогда ждал взора милых глаз;
Все, чем природа или кисть доныне
Пленяли взор, чтоб уловлять сердца,
Иль в смертном теле, или на картине,
Казалось бы ничтожным до конца
Пред дивной радостью, что мне блеснула,
Чуть я увидел свет ее лица;
И мощь, которой мне в глаза пахнуло,
Меня, рванув из Ледина гнезда,[1674]
В быстрейшее из всех небес[1675] метнула.
Так однородна вся его среда,
Что я не ведал, где я оказался,
Моей вожатой вознесен туда.
И мне, чтоб я в догадках не терялся,
Так радостно сказала госпожа,
Как будто бог в ее лице смеялся:
«Природа мира, все, что есть, кружа
Вокруг ядра, которое почило,[1676]
Идет отсюда, как от рубежа.
И небо это божья мысль вместила,
Где и любовь, чья власть его влечет,
Берет свой пыл, и скрытая в нем сила.[1677]
Свет и любовь объемлют этот свод,
Как всякий низший кружит, им объятый;
И те высоты их творец блюдет.[1678]
Движенье здесь[1679] не мерят мерой взятой,
Но все движенья меру в нем берут,
Как десять – в половине или в пятой.[1680]
Как время, в этот погрузясь сосуд
Корнями, в остальных живет вершиной,
Теперь понять тебе уже не в труд.[1681]
О жадность! Не способен ни единый
Из тех, кого ты держишь, поглотив,
Поднять зеницы над твоей пучиной!
Цвет доброй воли в смертном сердце жив;
Но ливней беспрестанные потоки
Родят уродцев из хороших слив.
Одни младенцы слушают уроки
Добра и веры, чтоб забыть вполне
Их смысл скорей, чем опушатся щеки.
Кто, лепеча, о постном помнил дне,
Вкушает языком, возросшим в силе,
Любую пищу при любой луне.[1682]
Иной из тех, что, лепеча, любили
И чтили мать, – владея речью, рад
Ее увидеть поскорей в могиле.
И так вот кожу белую чернят,
Вняв обольщеньям дочери прекрасной
Дарующего утро и закат.[1683]
Размысли, и причина станет ясной:
Ведь над землею власть упразднена,[1684]
И род людской идет стезей опасной.
Но раньше, чем январь возьмет весна
Посредством сотой,[1685] вами небреженной,
Так хлынет светом горняя страна,
Что вихрь[1686], уже давно предвозвещенный,
Носы туда, где кормы, повернет,
Помчав суда дорогой неуклонной;
И за цветком поспеет добрый плод».