100bestbooks.ru в Instagram @100bestbooks
Несколько дней прошло с тех пор, как Жак Ферран взял к себе в услужение Сесили.
Мы поведем читателя в уже знакомое ему место – в контору нотариуса; был тот час, когда письмоводители завтракают.
В тот день произошло нечто неслыханное, из ряда вон выходящее, чудесное! Вместо скудного и малоаппетитного рагу, которое каждое утро приносила служащим – а то были люди молодые – покойная г-жа Серафен, посреди стоявшего в центре комнаты стола в старой картонной коробке красовалась огромная холодная индейка, а вокруг нее лежали два свежих мягких хлеба, головка голландского сыра и стояли три запечатанные бутылки вина; старая свинцовая чернильница, наполненная солью и молотым перцем, служила солонкой; таково было меню трапезы.
Каждый из письмоводителей, вооружившись ножом и волчьим аппетитом, ждал часа, когда можно будет приступить к этому пиру, с жадным нетерпением; некоторые из молодых людей даже усердно работали челюстями, хотя жевать пока еще было нечего; при этом они проклинали запаздывавшего старшего письмоводителя, без которого, соблюдая иерархию, нельзя было приступить к завтраку.
Прогресс, а вернее, столь радикальная перемена в обычном рационе служащих конторы Жака Феррана говорила о том, что в доме царит полное смятение.
Нижеследующая беседа, в высшей степени беотийская (если нам будет позволено употребить это слово, которое приобрело популярность по милости весьма остроумного писателя[133]), позволит несколько прояснить столь важные обстоятельства.
– Перед вами индюшка, которая при своем появлении на свет никак не ожидала, что ей когда-либо придется украсить собой завтрак письмоводителей нашей нотариальной конторы.
– Точно так же патрон этой конторы при своем появлении на свет… в качестве нотариуса никак не ожидал, что ему придется отвалить на завтрак своим письмоводителям целую индейку.
– Потому как что ни говори, а индейка эта принадлежит нам, – завопил мальчишка-рассыльный с вожделением записного гурмана.
– Милый мой рассыльный, ты забываешься, дружок: эта птица останется для тебя незнакомой, вернее сказать, чужестранкой!
– А как истинный француз, ты должен ненавидеть чужестранцев.
– Все, что можно для тебя сделать, – это дать тебе поглодать ее лапы.
– Ведь они – прекрасная эмблема той скорости, с какой ты разносишь бумаги нашей конторы.
– А я-то надеялся, что мне хоть ее скелет достанется, – пробормотал рассыльный,
– Конечно, его можно было бы пожаловать тебе… но у тебя нет на это права: получится то же самое, что получилось с хартией тысяча восемьсот четырнадцатого года, которая так и осталась всего лишь скелетом свободы, которую обкорнали! – заявил писец, игравший в нотариальной конторе роль Мирабо.
– Ну уж коли речь зашла о скелете, – вмешался кто-то из молодых людей с грубой бесчувственностью, – то к месту вспомнить о скелете мамаши Серафен, упокой господи ее душу! Ведь с тех пор, как она утонула во время загородной прогулки, мы больше не обречены хлебать ее варево, что равносильно бессрочным каторжным работам.
– И вот уже почти неделю патрон вместо того, чтобы пичкать нас скудным завтраком…
– Щедро выдает каждому по сорок су в день.
– Именно потому я и говорю: упокой господи душу мамаши Серафен!
– И то верно: при ней патрон бы в жизни не отвалил нам по сорок су в день.
– Это огромная сумма!
– Сумма просто баснословная!
– Во всем Париже не сыщешь другую такую контору…
– Не сыщешь во всей Европе!
– Во всей вселенной нет другой такой конторы, где простому писцу выдают по сорок су на завтрак!
– Кстати, о госпоже Серафен… Кто из вас видел служанку, которую взяли на ее место?
– Эту эльзаску, которую привела сюда однажды вечером привратница того дома, где жила бедная Луиза? Об этом мне сказал наш привратник.
– Вот именно.
– Нет, я ее еще не видал.
– И я не видел.
– Черт побери! Да ее и невозможно увидеть, ведь патрон просто взбесился, он делает все, чтоб помешать нам даже приблизиться к флигельку во дворе!
– Теперь ведь порядок в конторе поддерживает привратник, он сам же тут и убирает… Как же ты увидишь эту красотку?!
– Ну так вот! Я ее видел!
– Ты?
– Каким образом?
– А какая она из себя?
– Высокая? Маленькая?
– Молодая? Или старая?
– Заранее готов побиться об заклад, что мордашка у нее не такая миловидная, как у бедной Луизы… Славная была девочка!
– Слушай-ка! Коли ты ее видел, новую служанку, скажи хоть, какова она на вид?
– Я не то чтоб ее хорошо разглядел… я видел, вернее сказать, только ее чепчик, надо признать, прехорошенький!
– Ах, вот оно что! Ну и что у нее за чепчик?
– Чепчик у нее бархатный, вишневого цвета; такие чепчики носят продавщицы метелочек…
– Эти эльзаски? Ну понятно, раз она эльзаска.
– Стоп, стоп, стоп…
– Шут вас побери! Чему вы удивляетесь? «Обжегшись на молоке, дуют на воду…»
– Ах, вот и Шаламель заговорил! Ну, ответь: какое отношение имеет эта твоя поговорка к чепчику эльзаски?
– Ровно никакого.
– Зачем же ты ее изрекаешь?
– Потому что «за добро добром платят», а еще потому, что «всякий бездельник – друг человека».
– Ну вот: коли Шаламель начал сыпать своими глупыми поговорками, в которых ни складу ни ладу, это займет не меньше часа. Слушай, расскажи-ка нам лучше все, что ты знаешь об этой новой служанке?
– Позавчера я проходил по дорожке возле флигеля; она стояла, облокотившись на подоконник, перед одним из окон первого этажа.
– Кто «она»? Дорожка?
– Перестань чепуху молоть! Служанка стояла. Снизу стекла в окне были очень грязные, и рассмотреть эльзаску я не мог; но посредине стекла были почище, так что, я увидел ее вишневого цвета чепчик и густые черные кудри, черные как смоль, мне показалось, что она причесана на манер римского императора Тита.
– Готов биться об заклад, что наш патрон вряд ли разглядел сквозь свои зеленые очки столько, сколько ты умудрился разглядеть! Он ведь из тех людей, о которых говорят: останься он вдовоем с женщиной на Земле – и род людской прекратится!
– Ничего удивительного: «Хорошо смеется тот, кто смеется последний», тем более что «точность – вежливость королей».
– Боже правый! До чего утомителен этот Шаламель, когда он сыплет своими поговорками!
– Черт побери! «Скажи мне, с кем ты водишься, и я скажу тебе, кто ты!»
– Уф! До чего красиво!
– А я вот что думаю: по-моему, наш патрон из-за своего суеверия все больше тупеет.
– Может, им овладело раскаяние, и потому он выдает каждому из нас по сорок су на завтрак…
– Скорее он просто свихнулся.
– Или заболел.
– Мне уже несколько дней кажется, что у него какой-то потерянный вид.
– Да, его что-то почти совсем не видно… Раньше он, нам на горе, появлялся у себя в кабинете ни свет ни заря и все время чего-то от нас требовал, а теперь по два дня в контору носа не кажет.
– Оттого-то старший письмоводитель просто завален работой.
– И мы нынче утром, того и гляди, околеем с голоду, дожидаясь его!
– Да, в нашей конторе большие перемены!
– Представляете, как был бы удивлен этот бедняга Жермен, узнай он о том, что у нас происходит. «Вообрази, дружище, – сказал бы я ему, – патрон выдает каждому из нас по сорок су на завтрак». – «Ни за что не поверю, того быть не может», – услышал бы я в ответ. – «Еще как может! Патрон сказал об этом мне самому, Шаламелю». – «Ты что, смеешься?» – «Да совсем не смеюсь! Вот как все это было: первые два или три дня после смерти мамаши Серафен мы вообще без завтрака сидели; с одной стороны, это было неплохо – по крайней мере, не хлебали ее варево! Но, с другой стороны, нам приходилось тратить свои денежки на еду. Но сколькь-то мы терпели, говоря себе: «У патрона нет теперь ни домоправительницы, ни служанки, когда он опять прислугу заведет, мы опять начнем давиться по утрам отвратительной похлебкой». Ну так вот! Ничего подобного, мой милый Жер-мен: патрон опять завел служанку, а наш завтрак так и остался погребенным в реке забвения! И тогда меня, как говорится, послали парламентером к патрону изложить ему жалобы наших желудков. Когда я пришел к нотариусу, он о чем-то беседовал со старшим письмоводителем. «Не буду я вас больше кормить по утрам, – проворчал он угрюмо, думая о чем-то своем, – у моей новой служанки нет времени возиться с вашим завтраком». – «Но ведь было условлено, сударь, что вы обязаны давать нам еду по утрам». – «Ладно, покупайте себе что-нибудь на завтрак, а я вам буду давать на это деньги. Сколько вам понадобится? Сорок су на каждого хватит?» – прибавил он, все глубже и глубже погружаясь в свои мысли. Он сказал «сорок су», но мог с таким же успехом сказать и «сто су» либо «двадцать су»! «Да, – поспешил я ответить, – сорока су хватит!» – «Идет! – ответил он. – Старший письмоводитель будет выдавать вам деньги, а я с ним сочтусь». С этими словами патрон захлопнул дверь у меня перед носом. Согласитесь, господа, что Жермен будет просто поражен щедростью нашего патрона.
– Жермен скажет, что патрон, должно быть, употребил много спиртного.
– Вернее, злоупотребил спиртным!
– Шаламель, уж лучше сыпь поговорками, но не занимайся игрою слов!
– Нет, серьезно: я думаю, что патрон болен. За последнюю неделю он стал просто неузнаваем: щеки у него так ввалились, что в них твой кулак войдет!
– А уж до чего он стал рассеян! На это стоит поглядеть. Вчера он приподнял на лоб свои очки, чтобы пробежать глазами какой-то счет, так вот, глаза у него были красные и светились как горящие угли.
– Ну что ж, он был в своем праве, ведь «добрый счет дружбе не помеха»!
– Не мешай мне говорить. Поверьте, господа, все это весьма странно. Я подаю ему бумагу, а он сидит не поднимая головы.
– Кто? Патрон? Да, все это и впрямь куда как странно. Отчего это он сидел не поднимая головы? Верно, кипел от гнева, если только его привычки, как ты утверждаешь, круто не переменились.
– Ох, до чего ты несносен, Шаламель! Говорю тебе, что я подал ему бумагу вверх ногами.
– Вот он, должно быть, разворчался!
– Как бы не так! Да он этого просто не заметил; просидел, уставившись на бумагу, минут десять, так и сверлил ее своими глазищами, а потом вернул мне ее… пробормотав: «Все правильно!»
– И он все время держал ее вверх ногами?
– Все время…
– Стало быть, он ее не читал?
– Черт побери, конечно! Разве только он умеет читать снизу вверх…
– Вот диковина!
– У него был до того хмурый вид и вместе с тем такой жалкий, что я не решился ничего сказать и вышел из его кабинета с таким видом, как будто ничего не случилось.
– А со мной дня четыре тому назад вот что было: я сидел в рабочем кабинете старшего письмоводителя; и тут приходит какой-то клиент, за ним второй, потом третий, всех их пригласил к такому-то часу патрон. Они долго ждут, затем теряют терпение; по их просьбе я стучу в дверь, ведущую в кабинет нотариуса; никто не отвечает, тогда я толкаю дверь и вхожу…
– Ну и что же?
– Господин Ферран скрестил руки на письменном столе и положил на них свою плешивую голову, зрелище, надо сказать, было малопривлекательное… и в такой позе он сидел не двигаясь.
– Спал, что ли?
– Я тоже так подумал. Подошел к нему поближе и сказал: «Сударь, там собрались клиенты, которым вы велели прийти…» Он даже не пошевелился. «Сударь!..» – говорю я опять. Никакого ответа. Тогда я легонько тронул его за плечо, а он как выпрямится, словно его бес укусил! При этом его большие зеленые очки съехали на самый кончик носа, и я увидел… Вы мне ни за что не поверите…
– Так что ты все-таки увидел?
– Слезы у него на глазах…
– Шутишь?!
– Ну, тут ты, брат, перехватил!
– Это наш патрон плакал? Ни в жизнь не поверю!
– Если он когда и заплачет… то лишь тогда, когда рак свистнет!
– Или когда куры вместо обычных яиц начнут золотые нести!
– Та-та-та! Можете и дальше чепуху болтать, а только я все своими глазами видел.
– Патрон плакал?
– Говорят вам, плакал! А потом он пришел в ярость оттого, что я его в таком состоянии застукал; он торопливо поправил свои очки и как завопит: «Ступайте!.. Ступайте!..» – «Однако, сударь…» – «Ступайте вон!..» – «Сударь, там собрались клиенты, вы их сами на этот час пригласили и…» – «Нет у меня времени, пусть они убираются ко всем чертям, да и вы вместе с ними!» И тут он вскочил с таким угрожающим видом, будто собирался вытолкать меня за дверь: я дольше ждать не стал, выскользнул из кабинета и отправил всех клиентов восвояси, вид у них при этом был весьма недовольный, ну это понятно… но, желая спасти честь нашей конторы, я сказал им, что патрон заболел, что у него… коклюш.
Эту занимательную беседу служащих нотариальной конторы прервало появление старшего письмоводителя; он вошел запыхавшись, его встретили приветственными возгласами, и все взгляды мигом обратились на холодную индюшку; в этих взглядах явно читались нетерпение и алчность.
– Не в обиду будь вам сказано, ваша милость, но вы заставляете чертовски долго вас ждать, – заявил Шаламель.
– Берегитесь! – поддержал его еще кто-то. – В следующий раз… наш аппетит не будет столь послушным!
– Ах, господа, моей вины тут нет… Я волновался и злился не меньше вашего… Но даю вам честное слово: наш патрон свихнулся!
– Ну, а я вам что говорил!
– Но позавтракать-то нам это не помешает?!
– Скорее, напротив!
– Мы и с полным ртом поговорить сумеем.
– Даже еще сподручнее будет говорить! – закричал рассыльный.
А Шаламель, старательно разрезавший индюшку, сказал старшему письмоводителю:
– С чего вы взяли, что наш патрон тронулся?
– Мы и сами подумали, что он малость не в себе, когда он положил нам по сорок су на завтрак… ежедневно.
– Признаюсь, что это меня удивило так же, как и вас, господа. Но то была мелочь, сущая мелочь по сравнению с тем, что только сейчас произошло.
– А что такое стряслось?
– Неужели наш злосчастный патрон дойдет до такого сумасбродства, что будет отправлять нас обедать в ресторан «Синий циферблат»?
– А потом мы за его счет станем ходить в театр?
– А после театра в кофейню, чтобы скоротать вечерок за кружкой пунша?
– А потом…
– Господа, можете потешаться сколько вам угодно, но сцена, при которой я только что присутствовал, вовсе не располагает к шуткам, она скорее вселяет страх.
– Понятно. Расскажите нам поподробнее об этой сцене.
– Да, вот именно, – вмешался Шаламель, – не приступайте покамест к завтраку, потому что мы все обратились в слух.
– Кажется, не только в слух, но позволительно сказать – и в челюсти, дети мои! Я понимаю, куда вы клоните: пока я стану рассказывать, вы будете работать челюстями… и покончите с индюшкой раньше, чем я с моей историей. Терпение, оставим мою историю на десерт.
Голод ли пришпоривал молодых писцов или любопытство, сказать не беремся; но они с такой быстротой занялись гастрономической операцией, что старший письмоводитель смог приступить к своему повествованию почти тотчас же.
Боясь, как бы нотариус не застал их врасплох, в соседней комнате поставили на часах рассыльного, на долю которого щедро выделили скелет и лапы индюшки.
Вот что рассказал старший письмоводитель своим сотоварищам:
– Прежде всего… вам следует знать, что привратника уже несколько дней сильно тревожило состояние здоровья нашего патрона: привратник, как известно, ложится спать поздно, и вот он несколько раз замечал, что господин Ферран среди ночи выходит в сад, невзирая на холод и дождь, и прохаживается там большими шагами. Однажды привратник осмелел, вышел из швейцарской и спросил у нотариуса, не нужно ли ему чего. Патрон велел ему отправляться спать таким тоном, что с тех пор привратник сидел смирно, что он и делает всякий раз, когда Жак Ферран выходит ночью в сад, а происходит это чуть ли не каждый день, причем поступает он так в любую погоду.
– А может быть, наш патрон просто лунатик?
– Это маловероятно… Но такого рода ночные прогулки говорят о его сильном волнении… Теперь перехожу к моей истории… Перед тем как идти к вам, я на минуту заглянул в кабинет патрона, чтобы дать ему на подпись несколько бумаг… Взявшись за дверную ручку, я смутно услышал какой-то разговор. Я остановился перед дверью… и различил два или три глухих возгласа… они походили скорее на приглушенные стоны. С минуту я поколебался, а потом вошел в кабинет… Дело в том, что я боялся, не произошло ли какое-нибудь несчастье… Итак, я открыл дверь…
– И что?
– Что я увидел? Патрон стоял на коленях… прямо на полу…
– На коленях?
– Прямо на полу?
– Вот именно… Он стоял на коленях прямо на полу… Голову он закрыл руками… а локтями уперся в сиденье стоявшего в углу старого кресла…
– Так все же проще простого… Какие мы дураки! Он ведь известный ханжа, вот и решил лишний раз помолиться.
– Ну, коли так, то это была весьма странная молитва! Были слышны только сдерживаемые стоны, да еще время от времени он бормотал сквозь зубы: «Боже мой… боже мой… боже мой!..», словно был в полном отчаянии. А потом… вот что самое странное… Судорожным движением он поднес руки к груди, как будто хотел расцарапать ее ногтями, при этом рубашка его распахнулась, и я отчетливо увидел на его волосатой груди небольшой красный бумажник, он висел у него на шее… на стальной цепочке…
– Вот так штука… вот так штука… Ну и что из того?
– А то, что, увидя все это, я никак не мог решить: оставаться мне в кабинете или уйти.
– Надо признаться, и я на вашем месте был бы в нерешительности, не знал бы, какой политики придерживаться.
– Я застыл на месте… в полном замешательстве, и вдруг наш патрон поднимается и разом поворачивается в мою сторону; в зубах у него был старый носовой платок в клеточку… очки его остались лежать в кресле… Нет… нет, господа, я в жизни не видел у человека такого выражения лица: он походил на помешанного. Я в страхе попятился… Клянусь, я был не на шутку испуган! И тогда он…
– Схватил вас за горло?
– Не угадали. Сперва он уставился на меня с потерянным видом; потом выронил носовой платок, который, без сомнения, разорвал в клочья, когда скрипел зубами, и с воплем кинулся ко мне в объятия, отчаянно крича: «Господи, до чего я несчастен!»
– Что за выходка?!
– Вот тебе и выходка! Ну ладно!.. Но, признаюсь, когда он поднял голову, напоминавшую обтянутый кожей череп, и произнес эти слова… таким душераздирающим голосом… я бы даже сказал, почти певучим и нежным голосом…
– Нежным голосом… ну, знаете… нет на свете такой трещотки, нет такой осипшей совы, чье уханье не покажется нежной музыкой по сравнению со скрипучим голосом нашего патрона!
– Все это, возможно, и так, но тем не менее в ту минуту голос его звучал так жалобно, что я был растроган, тем более что господин Ферран обычно не склонен давать волю своим чувствам. «Сударь, – начал я, – поверьте…» – «Перестань! Перестань! – ответил он, не дав мне договорить. – Становится легче, когда можешь кому-нибудь признаться, как сильно ты страдаешь…» Он явно принимал меня за кого-то другого.
– Патрон обратился к вам на «ты»? В таком разе вы должны поставить нам две бутылки бордоского вина:
«Когда патрон на «ты» с тобой,
Плати за выпивку, друг мой!»
Так гласит поговорка, а это – дело святое! Ведь поговорки выражают народную мудрость.
– Послушайте, Шаламель, да оставьте наконец свои ребусы! Понимаете, господа, когда я услышал, что патрон говорит мне «ты», я тут же понял, что он либо обознался, либо в лихорадочном жару. Я высвободился из его объятий и сказал ему: «Успокойтесь, сударь!.. Успокойтесь!.. Это я, старший письмоводитель». Тут он тупо уставился на меня.
– В добрый час! Наконец-то вы говорите правду.
– Глаза у него блуждали. «Что?! Как вы сказали?.. – воскликнул он. – Это вы тут?.. А чего вы хотите?..» И при каждом новом вопросе он проводил ладонью по лбу, как будто стремился разогнать туман, обволакивавший его мозг.
– Туман, обволакивавший его мозг… Вы говорите как по писаному… Браво! Послушайте, наш глубокоуважаемый старший письмоводитель, этак мы с вами скоро сочиним целую мелодраму:
Когда ты о душе сказал так хорошо и прямо,
Садись и сочиняй скорее мелодраму!
– Да помолчи наконец, Шаламель!
– Что же все-таки творится с нашим патроном?
– Ей-богу, ничего понять не могу! Но одно могу сказать совершенно твердо: когда к нему вернулось самообладание, он запел совсем по-иному. Господин Ферран грозно нахмурил брови и быстро заговорил, не давая мне даже времени ответить: «Что вы тут делаете? Давно ли вы здесь находитесь?.. Выходит, я не могу спокойно побыть в своем кабинете? Меня и тут окружают лазутчики! Что я говорил? Что вы услышали? Отвечайте… Отвечайте же!» При этом у него был такой злобный вид, что я поторопился сказать: «Я ничего не слышал, сударь, я только что вошел». – «Вы меня не обманываете? Вы не лжете?» – «Нет, сударь». – «Ну ладно! А что вам угодно?» – «Вы должны подписать несколько бумаг, сударь». – «Давайте их сюда». И он принимается подписывать, подписывать одну бумагу за другой… даже не читая. Так он подмахнул с полдюжины нотариальных актов, он, который обычно своего росчерка не поставит, не прочитав бумагу, можно сказать, по складам, по буковкам, да еще не раз, а два – с первой строки и до последней. Время от времени рука его останавливалась, казалось, им владеет навязчивая идея, а потом он опять принимался быстро-быстро, почти судорожно выводить свою подпись. Когда все было подписано, он предложил мне убираться к себе; выйдя из его кабинета, я услышал, как он стал спускаться по лесенке, ведущей во двор.
– Я снова возвращаюсь к своему вопросу… Что с ним все-таки творится?
– Господа, а может, он так горюет по госпоже Серафен?
– Как бы не так! Станет он о ком-нибудь горевать? Он-то!
– Я еще вот о чем подумал: привратник мне говорил, что священник из церкви Благовещения и его викарий несколько раз приходили сюда, чтобы повидать патрона, однако он их не принял. Это просто поразительно! Не принял их, а ведь они раньше отсюда просто не вылезали!
– А меня совсем другое занимает; хотел бы я узнать, какой именно работой занимались во флигеле столяр и слесарь?
– А ведь они там провозились целых три дня.
– А потом, однажды вечером, туда отнесли какую-то мебель, ее привезли в большом крытом фургоне.
– Ей-богу, господа! Я не в силах разгадать сию тайну, как сказал Лебедь из Камбрэ!
– А может быть, его мучит совесть из-за того, что он упек Жермена в тюрьму…
– Кого мучит совесть? Это его-то?! Нет, нашего патрона так просто не проймешь, он крепкий орешек, как говаривал Орел из Мо!
– Ну и шутник же этот Шаламель!
– Кстати, о Жермене; бедняга хлебнет горя в тюрьме, там появилось такое пополнение…
– Ты о чем?
– Я прочел в «Судебной газете», что в одном из подземных кабаков на Елисейских полях захватили шайку воров и убийц…
– Да, такие кабаки – сущие вертепы…
– Так вот, эту шайку злодеев отправили в тюрьму Форс.
– Бедный Жермен! Он угодил в славную компанию!
– В тюрьму, где томится Луиза Морель, тоже прибудет пополнение; говорят, что в эту шайку входило целое семейство воров и убийц: от отца и до сына… от матери до дочери…
– Понятно: преступниц из этой шайки отправят в тюрьму Сен-Лазар, где отбывает заключение Луиза.
– Быть может, кто-нибудь из членов этой шайки и зарезал графиню, что живет возле Обсерватории, она одна из клиенток нашего патрона. Он постоянно отправляет меня осведомляться о здоровье этой графини! Сдается, оно его сильно занимает. Надо отдать ему справедливость, тут он сохранил ясность рассудка… Еще вчера он опять посылал справиться о самочувствии графини Мак-Грегор.
– Ну и что ты узнал?
– Там все по-прежнему: сегодня надеются, назавтра приходят в отчаяние, никогда толком неизвестно, доживет ли она до вечера или нет; позавчера совсем уже перестали надеяться, а вот вчера сказали, что смутная надежда все-таки есть; ее состояние осложняется тем, что у нее мозговая горячка.
– А тебя впустили в дом? Ты видел комнату, где было совершено покушение на убийство?
– Как бы не так!.. Меня дальше калитки не пустили, а привратник у них не из разговорчивых, от него ничего толком не узнаешь…
– Господа… внимание, будьте осторожны! Сюда идет патрон! – закричал рассыльный, вбегая в комнату со скелетом индюшки в руках.
И молодые люди тотчас же поспешили каждый к своему столу, склонились над бумагами и застрочили перьями, а мальчишка-рассыльный в мгновение ока сунул обгрызенный скелет индюшки в картонную коробку с папками для дел.
На пороге и в самом деле появился Жак Ферран.
Он был без своего обычного головного убора – старого колпака из черного шелка, и его рыжие волосы, кое-где перемежавшиеся седыми прядями, в беспорядке падали на обе щеки; жилы, выступавшие на плешивой голове, казалось, разбухли от крови, курносое лицо с запавшими щеками было мертвенно бледным. Различить выражение глаз, скрытых под большими зелеными очками, было невозможно, но все черты его физиономии были так искажены, что становилось понятно: этого человека пожирает какая-то страсть!
Он медленно пересек помещение нотариальной конторы, ничего не сказав своим служащим, даже не заметив, чем они заняты, затем вошел в комнату старшего письмоводителя, также пересек ее, вошел в свой кабинет, не задержался и там, почти тотчас же спустился по лесенке, ведущей во двор.
Проходя, Жак Ферран не прикрыл за собой ни одной двери, и писцы могли сколько угодно удивляться необъяснимым и весьма странным переменам в поведении своего патрона, который, поднявшись по одной лестнице, почти тотчас же спустился по другой, ни на минуту не остановившись ни в одной из комнат, которыми он машинально проходил.
