100bestbooks.ru в Instagram @100bestbooks
На мужском конце стола разговор всё более и более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.
- И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? - сказал Шиншин. - II a déjà rabattu le caquet à l'Autriche. Je crains, que cette fois ce ne soit notre tour. [Он уже сбил спесь с Австрии. Боюсь, не пришел бы теперь наш черед.]
Полковник был плотный, высокий и сангвинический немец, очевидно, служака и патриот. Он обиделся словами Шиншина.
- А затэ м, мы лосты вый государ, - сказал он, выговаривая э вместо е и ъ вместо ь . - Затэм, что импэ ратор это знаэ т. Он в манифэ стэ сказал, что нэ можэ т смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России, и что бэ зопасност империи, достоинство ее и святост союзов , - сказал он, почему‑то особенно налегая на слово «союзов», как будто в этом была вся сущность дела.
И с свойственною ему непогрешимою, официальною памятью он повторил вступительные слова манифеста: «и желание, единственную и непременную цель государя составляющее: водворить в Европе на прочных основаниях мир - решили его двинуть ныне часть войска за границу и сделать к достижению "намерения сего новые усилия".
- Вот зачэм, мы лосты вый государ, - заключил он, назидательно выпивая стакан вина и оглядываясь на графа за поощрением.
- Connaissez vous le proverbe: [Знаете пословицу:] «Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена», - сказал Шиншин, морщась и улыбаясь. - Cela nous convient à merveille. [Это нам кстати.] Уж на что Суворова - и того расколотили, à plate couture, [на голову,] а где y нас Суворовы теперь? Je vous demande un peu, [Спрашиваю я вас,] - беспрестанно перескакивая с русского на французский язык, говорил он.
- Мы должны и драться до послэ днэ капли кров, - сказал полковник, ударяя по столу, - и умэ р‑р‑рэ т за своэ го импэ ратора, и тогда всэ й будэ т хорошо. А рассуждать как мо‑о‑ожно (он особенно вытянул голос на слове «можно»), как мо‑о‑ожно менше, - докончил он, опять обращаясь к графу. - Так старые гусары судим, вот и всё. А вы как судитэ , молодой человек и молодой гусар? - прибавил он, обращаясь к Николаю, который, услыхав, что дело шло о войне, оставил свою собеседницу и во все глаза смотрел и всеми ушами слушал полковника.
- Совершенно с вами согласен, - отвечал Николай, весь вспыхнув, вертя тарелку и переставляя стаканы с таким решительным и отчаянным видом, как будто в настоящую минуту он подвергался великой опасности, - я убежден, что русские должны умирать или побеждать, - сказал он, сам чувствуя так же, как и другие, после того как слово уже было сказано, что оно было слишком восторженно и напыщенно для настоящего случая и потому неловко.
- C'est bien beau ce que vous venez de dire, [Прекрасно! прекрасно то, что вы сказали,] - сказала сидевшая подле него Жюли, вздыхая. Соня задрожала вся и покраснела до ушей, за ушами и до шеи и плеч, в то время как Николай говорил. Пьер прислушался к речам полковника и одобрительно закивал головой.
- Вот это славно, - сказал он.
- Настоящэ й гусар, молодой человэк, - крикнул полковник, ударив опять по столу.
- О чем вы там шумите? - вдруг послышался через стол басистый голос Марьи Дмитриевны. - Что ты по столу стучишь? - обратилась она к гусару, - на кого ты горячишься? верно, думаешь, что тут французы перед тобой?
- Я правду говору, - улыбаясь сказал гусар.
- Всё о войне, - через стол прокричал граф. - Ведь у меня сын идет, Марья Дмитриевна, сын идет.
- А у меня четыре сына в армии, а я не тужу. На всё воля Божья: и на печи лежа умрешь, и в сражении Бог помилует, - прозвучал без всякого усилия, с того конца стола густой голос Марьи Дмитриевны.
- Это так.
И разговор опять сосредоточился - дамский на своем конце стола, мужской на своем.
- А вот не спросишь, - говорил маленький брат Наташе, - а вот не спросишь!
- Спрошу, - отвечала Наташа.
Лицо ее вдруг разгорелось, выражая отчаянную и веселую решимость. Она привстала, приглашая взглядом Пьера, сидевшего против нее, прислушаться, и обратилась к матери:
- Мама! - прозвучал по всему столу ее детски‑грудной голос.
- Что тебе? - спросила графиня испуганно, но, по лицу дочери увидев, что это была шалость, строго замахала ей рукой, делая угрожающий и отрицательный жест головой.
Разговор притих.
- Мама! какое пирожное будет? - еще решительнее, не срываясь, прозвучал голосок Наташи.
Графиня хотела хмуриться, но не могла. Марья Дмитриевна погрозила толстым пальцем.
- Казак, - проговорила она с угрозой.
Большинство гостей смотрели на старших, не зная, как следует принять эту выходку.
- Вот я тебя! - сказала графиня.
- Мама! что пирожное будет? - закричала Наташа уже смело и капризно‑весело, вперед уверенная, что выходка ее будет принята хорошо.
Соня и толстый Петя прятались от смеха.
- Вот и спросила, - прошептала Наташа маленькому брату и Пьеру, на которого она опять взглянула.
- Мороженое, только тебе не дадут, - сказала Марья Дмитриевна.
Наташа видела, что бояться нечего, и потому не побоялась и Марьи Дмитриевны.
- Марья Дмитриевна? какое мороженое! Я сливочное не люблю.
- Морковное.
- Нет, какое? Марья Дмитриевна, какое? - почти кричала она. - Я хочу знать!
Марья Дмитриевна и графиня засмеялись, и за ними все гости. Все смеялись не ответу Марьи Дмитриевны, но непостижимой смелости и ловкости этой девочки, умевшей и смевшей так обращаться с Марьей Дмитриевной.
Наташа отстала только тогда, когда ей сказали, что будет ананасное. Перед мороженым подали шампанское. Опять заиграла музыка, граф поцеловался с графинюшкою, и гости, вставая, поздравляли графиню, через стол чокались с графом, детьми и друг с другом. Опять забегали официанты, загремели стулья, и в том же порядке, но с более красными лицами, гости вернулись в гостиную и кабинет графа.
