100bestbooks.ru в Instagram @100bestbooks
Николай Петрович в недоумении остановился на пороге. В комнате, в которую его ввели латыши‑разведчики, было темно. Только одна маленькая матовая лампочка горела у короткой стены, слабо освещая стул и небольшую часть пола. На другом, неосвещенном конце длинной комнаты с трудом можно было разглядеть стол. Яценко не столько увидел, сколько почувствовал, что за столом сидит человек. «Верно это он и есть, Железнов», – подумал Николай Петрович, беспокойно оглядываясь на выходивших из комнаты разведчиков. Дверь за ними закрылась. Стало еще темнее. «Ну, что ж, мне совершенно все равно, – подумал Яценко. – Один конец, и слава Богу…»
Николай Петрович действительно в последнее время думал, что жизнь его пришла к концу. Из Трубецкого бастиона каждую ночь, около трех часов, уводили людей на расстрел. До наступления террора Яценко никак не предполагал, что его могут расстрелять; он и самый арест свой приписывал непонятному недоразумению. Перспектива близкой смерти надвинулась на Николая Петровича внезапно и вначале именно своей внезапностью его потрясла. Особенно страшна была вторая ночь: в первую – он еще неясно понимал, что такое происходит в крепости. Потом стало легче. «Да, я внутренне был вполне подготовлен», – думал с удовлетворением и гордостью Яценко. Все же в пятом часу, с рассветом, когда становилось ясно, что, если и расстреляют, то уж никак не в эту ночь, Николай, Петрович испытывал необыкновенное облегчение, которого он стыдился: «Вот и подготовлен!.. Слабое животное человек…» На самом деле он все‑таки не верил, что его казнят, – юрист в нем сидел твердо. Яценко знал из исторических книг, что в пору революций людей часто казнили без всякой вины; но отнести к себе такую возможность ему было трудно. Никаких приготовлений он не делал, чувствуя, что готовиться по‑настоящему можно только в самую последнюю минуту, когда ни сомнений, ни надежды больше не останется. Николай Петрович заставлял себя заполнять день так же, как прежде, однако, шахматные партии у него не выходили. Читал он теперь только философские и религиозные книги, а в них самые важные, трагические главы. Это чтение его успокаивало; но иногда, в худшие минуты, ему казалось, что успокоение от книг было не настоящим, искусственным, порою чисто словесным. Так, ненадолго доставила ему утешение мысль греческого мудреца: «Пока ты существуешь, нет смерти; когда приходит смерть, ты больше не существуешь; значит бояться тебе нечего». Потом Николай Петрович подумал, что мысль – эффектная и фальшивая. «Все равно, как я твердо знаю, что Ахиллес догонит черепаху, чтобы они там ни говорили. Вот здесь, в камере, и я существую, и смерть существует рядом со мной… Нет, не так успокаивают куранты…»
Часто думал Яценко и о том, что он обязан соблюсти до конца достоинство, – обязан и перед собой, и перед памятью Наташи, и перед Витей, хоть Витя, верно, никогда о том не узнает. Он чувствовал ответственность и перед всей своей прошлой деятельностью, перед русским государством, перед тем ведомством, в котором прошла вся его жизнь: несмотря на свои новые мысли, Николай Петрович свою службу вспоминал с гордостью.
На допрос его позвали в первом часу ночи. Для расстрела час был слишком ранний, и Яценко поверил, что зовут именно на допрос. «Наконец‑то хватились!» – с радостным и тревожным чувством думал он, следуя за латышами в канцелярию крепости.
– Садитесь, пожалуйста, – негромко сказал сидевший за столом человек. Яценко вздрогнул. Он сел на стул под матовой лампой.
«Ни к чему все это, старые фокусы, знаю», – подумал Николай Петрович. Он знавал, особенно в провинции, следователей, которые при допросе устраивались так, что на допрашиваемых падал свет, а допрашивающий оставался в тени, – и очень верили в этот школьно‑романтический прием. «Все‑таки у Скобцова в Саратове не было в камере так темно. Этот, вероятно, еще мальчишка… Да мне совершенно все равно. Неужели, однако, так и разговаривать с разных концов комнаты?.. – Глаза Николая Петровича немного привыкли к темноте, но разглядеть комиссара он не мог. – Нет, не мальчишка, кажется, длинная борода… Хорошо, дальше что?» – спросил он себя с неловким чувством, – так непривычно было сидеть у стены на стуле, без стола. Не зная, что делать с руками, он положил их на колени и немного наклонился вперед.
– Ваша фамилия? – спросил комиссар.
– Яценко, – ответил Николай Петрович, не сразу соразмерив звук голоса с непривычно большим расстоянием от собеседника.
– Имя‑отчество?
– Николай Петрович.
– Николай Петрович Яценко, – повторил голос в темноте. Николай Петрович вдруг почувствовал легкое сердцебиение. – Вы были действительным статским советником в пору царизма? – поспешно спросил комиссар и, не дожидаясь ответа, добавил: – Что вы можете сказать по делу, по которому вы обвиняетесь?.. Предупреждаю, что на уличающие вас вопросы вы можете не отвечать.
Сердце у Николая Петровича как будто без причины забилось еще сильнее. – «Не случился бы нервный припадок!.. Надо ответить… Что ж это, он пародирует наш суд?.. Пускай, мне все равно. Только бы сердце успокоилось… Что такое он спросил?» – Яценко воспроизвел в памяти звук заданного ему вопроса: «…по делу, по которому вы обвиняетесь…»
– Мне неизвестно, по какому делу я обвиняюсь, – ответил он.
– Вот как?.. Ничего неизвестно?
– Ничего.
– Ничего… Так‑с…
Комиссар помолчал.
– Вы привлекаетесь к ответственности по делу о контрреволюционной Федосьевской организации, – сказал он наконец.
– Виноват, какой организации?
– Федосьевской… Федосьевской контрреволюционной организации, – повторил комиссар.
– Я о такой организации сейчас в первый раз в жизни слышу.
– В первый раз в жизни слышите?
– Да, в первый раз от вас слышу.
– Ах, от меня в первый раз слышите? Может быть, от других слыхали прежде?
«Ну да, шулер! – подумал Яценко. – Или он издевается? И тон как будто издевательский… Конечно, мне все равно… Как колотится, однако, сердце… Не упасть бы в обморок…»
– Нет, и от других никогда не слыхал, – равнодушным тоном ответил он, справившись с дыханием.
– И от других никогда не слыхали?.. Так‑с…
– Не слыхал.
– А о господине Сергее Федосьеве вы слышали? – спросил, опять помолчав, комиссар.
– О том, который при старом строе ведал политической полицией?
– О нем самом.
– Да, о нем слышал.
– О нем слышали… Может, и лично знали?
– Да, знал и лично.
– Его знали и лично… Так‑с… Когда вы его видели в последний раз?
– Давно… Года полтора‑два тому назад.
– Ах, года полтора‑два тому назад? Стало быть, еще при царизме?
– Да, при старом строе.
– С тех пор ни разу не видали?
– Нет, с тех пор ни разу не видал.
– Так‑с… На какой почве состоялось ваше знакомство?
– У нас раз возникли деловые служебные отношения, – ответил, с трудом дыша, Яценко. Непонятная тревога росла у него с каждой минутой. «Надо отвечать коротко… Так легче…»
– Деловые служебные отношения? Письменные?
– Как?.. Нет, устные.
– Только устные?
– Да, только устные.
– Федосьев никогда вам не писал?
– Никогда…
– Ни разу?
– Ни разу… Дайте, однако, вспомнить… Нет, ни разу.
– В этом уверены?
– Совершенно уверен.
– Нам, напротив, известно, что он вам писал, гражданин Яценко.
– Вы ошибаетесь.
– Вспомните… Постарайтесь вспомнить…
– Я твердо помню: Федосьев никогда мне не писал.
– Так‑с… Где находится ваш служебный архив?
– В ту пору, когда я был следователем по важнейшим делам, мой архив находился в здании суда на Литейном (Николай Петрович передохнул после длинного предложения). И лотом вместе с этим зданием сгорел… После февральской революции я получил другое назначение, и с тех пор мои бумаги…
– Тогда сгорел весь ваш архив? – перебил его комиссар.
– Да, тот архив весь.
– Разве вы никогда не уносили служебных бумаг из здания суда?
– Иногда уносил ненадолго на дом для работы… Но затем немедленно возвращал назад.
– Всегда и все?
– Разумеется, всегда и все, – повторил Яценко. «Что за странный допрос! Что ему нужно?..»
– В вашей частной квартире действительно при обыске никаких служебных бумаг найдено не было, – несколько более мягким тоном сказал комиссар. – Но, вероятно, вы хранили их еще и в другом месте?
– Где же еще? Хранил в своем кабинете в здании суда… Там все и сгорело.
– Так что и переписка ваша с Федосьевым сгорела во время пожара?
– Я вам сказал и повторяю, что у меня… никакой переписки с Федосьевым не было… Впрочем, погодите: один раз я ему действительно писал.
– Ах, один раз писали? – резко сказал комиссар. – Но вы только что утверждали, что не писали никогда, ни разу, что вы твердо это помните!
– Я утверждал, и продолжаю утверждать, что он мне никогда, ни разу не писал… Но я ему раз действительно писал по одному делу, которое…
– Где же находится это ваше письмо? – еще резче перебил его комиссар.
– Должно быть, в архиве Федосьева.
– А где находится архив Федосьева?
– Этого я не знаю.
– Как не знаете? По той должности, которую вы занимали до октября, вы не можете этого не знать!
– Совершенно не знаю… Мне не было никакого дела ни до Федосьева, ни до его архива. Вероятно, его архив находится там, где был его кабинет… Или, может быть, его куда‑нибудь оттуда перевезли… Ведь всем этим занялись историки. А часть полицейских бумаг, помнится, была уничтожена… в первые дни революции… Тогда много документов должно было погибнуть. Так, по крайней мере, говорили. Во всяком случае я ничего об этом не знаю… И никакого отношения к этому я не имел.
– Вы однако же хотите меня уверить в том, что вы после революции не поддерживали никаких отношений с Федосьевым?
– Не знаю, удастся ли мне вас уверить… но это именно так: я никаких отношений с ним не поддерживал… Да ведь он и исчез из Петрограда в первые же дни революции.
– Нам доподлинно известно, что он находится в Петрограде.
– Возможно… Об этом я ничего знать не могу… Хотя бы потому, что давно сижу в крепости.
– Хотя бы потому? Значит, вы признаете, что до вашего ареста вы поддерживали отношения с Федосьевым?
– Послушайте, – сказал, бледнея, Яценко (сердце у него колотилось страшно). – Так совершенно бесполезно допрашивать… Я сам был всю жизнь следователем… И если вы думаете, что меня можно поймать… при помощи таких приемов… вы ошибаетесь… Я вам говорю, что…
– Мои приемы стоят ваших, гражданин Яценко! – сказал, поднимая голос, комиссар. Николай Петрович замер.
– Я вам говорю, что ни разу… не видал после революции Федосьева, – едва выговорил он. – Хотите верьте этому, хотите нет… Ни о какой организации я… понятия не имею!.. И если…
– Но вы сами признали, что работали при царизме совместно с Федосьевым! Этого достаточно!
– Достаточно… для чего?
– Достаточно для того, чтобы привлечь вас к ответу перед революцией, господин Яценко!
– Так и говорите!.. Тогда, по крайней мере, не выдумывайте… контрреволюционных организаций!..
– Но вы состояли и состоите в Федосьевской организации!
– Нет, не состоял и не состою!.. Если вообще такая организация существует…
– Вы говорите неправду, господин Яценко! – привстав из‑за стола, вскрикнул изменившимся голосом комиссар. В комнате резко прозвучал звонок.
Николай Петрович открыл рот, тоже привстал и вдруг откинулся на спинку стула. «Ну да, это он!..»
– Вы Загряцкий! – сказал, задыхаясь, Николай Петрович.
– Отведите его! – прокричал вошедшим разведчикам комиссар.
