100bestbooks.ru в Instagram @100bestbooks
На следующее утро настроение стало еще гораздо тревожнее. Из Москвы пришло известие о покушении на Ленина. Говорили, что он умирает. На Мусю это событие произвело сильное впечатление, в особенности потому, что на жизнь вождя большевиков покушалась женщина.
Идейная женщина да еще революционерка, это, собственно, было самое скучное и неэлегантное, что только могла себе представить Муся. У них в кружке слова эти даже мысленно заключались в кавычки. Политической дамой еще кое‑как можно было быть: тоже представлялось скучноватым, – как bas bleu[66] – но салон многое выкупал, особенно если в нем бывали очень видные люди. Московское событие ударило Мусю по нервам: все сразу представилось ей в ином свете. Женщина эта (ее имени еще никто не знал) шла на страшную смерть наверняка. Покушение было произведено на большевистском митинге, – при таких условиях не могло быть и одного шанса из тысячи спастись бегством. У террористки были все основания предполагать, что разъяренная толпа тут же разорвет ее в клочья. В противном случае ее ждала неминуемая казнь, – быть может, и пытка, о которой со вчерашнего дня ползли по городу глухие зловещие слухи. «Какие же нервы должны быть у этой женщины и как она могла пойти на такое дело!» – содрогаясь думала Муся.
В доме все были напуганы. Князь ушел из дому с утра, еще до того, как они узнали о покушении. У Вити лицо стало бледно‑зеленое, хоть глаза его сияли торжеством, точно он сам убил Ленина. Сонечка имела вид виноватый – из‑за кинематографа. Глаша была очень встревожена и расстроена.
– Надо быть сумасшедшим, чтобы сегодня идти в какой‑то идиотский кинематограф! – в сердцах сказала она. – Да нас и избить там могут.
– Что вы, Глаша, – робко возразила Сонечка, – как они догадаются, кто мы такие?
– Ах, я не стану спорить с вами, Сонечка! Право, было бы гораздо лучше, если бы вы просто меня слушались. Обо мне все можно сказать, но, слава Богу, глупой меня еще никто не считал, – заявила убежденно Глафира Генриховна.
«Удивительно, что это всегда говорят неумные люди», – подумала Муся.
– Скорее всего и спектакли будут сегодня отменены, если его убили, – сказала она нерешительно.
– Однако мы условились с князем, что встретимся с ним в кинематографе, – заметил Витя. – Нельзя же его подводить в самом деле…
Этот довод был решающим. Кроме того нервы у всех были так напряжены, что оставаться дома все равно было бы трудно.
– Теперь они совершенно ошалеют, – сказала Муся. – По‑моему, теперь…
Послышался звонок. Все встрепенулись.
– Вероятно, это Маруся, – вполголоса сказала Глафира Генриховна, – она должна была сегодня утром принести белье.
Витя отворил дверь. Маруся вдвинула большую корзину, затем вошла в переднюю сама. Ей тоже было известно о покушении, но ни она, ни господа не начинали об этом разговора! каждая сторона находилась в неизвестности насчет того, как относится к событию другая.
Глафира Генриховна по записочке принимала белье, которое вынимала из корзины Маруся.
– Дела какие пошли! – наконец, не вытерпев, сказала Маруся, с любопытством глядя на барышень. – Что, слышали?
– Да… Слышали, – сдержанно ответила Глаша. – Одна, две, три… Витиных носков были четыре пары, четвертой нет…
– Как же нет? Вон, под носовыми платками.
– Ах, да, четыре…
– Пора бы Виктору Николаевичу новые купить, а то совсем продранные… Что делается, а?
– Купишь теперь! – сказала Глаша.
Витя смущенно заметил, что давно собирается купить все новое.
– О папаше ничего не слышно?
– Ничего.
– Господи! Все сидит да сидит, бедный, – сказала Маруся и неожиданно вынула из кармана небольшой сверток. – Вот, будете им посылать опять провизию, так и от меня пошлите… Шоколад это, я у анархистов‑индивидуалистов получила, – добавила Маруся, наконец почти заучившая трудное название организации, в которой состоял ее друг матрос.
Все были тронуты. Витя горячо поблагодарил Марусю.
– Дела какие пошли, прямо беда! – конфузливо говорила она.
– Так что же в городе о делах говорят? – решилась спросить Муся. Глафира Генриховна сердито на нее посмотрела. Конечно, Маруся была очень хорошая женщина, но в такое время и с ней не следовало вести откровенные разговоры.
– Муся, твои панталоны и combinaisons[67] тоже бы надо поштопать, – в наказание – при Вите – сказала Глаша. Наказание, однако, не подействовало на Мусю.
– Что же говорят в городе? – твердо повторила она свой вопрос.
– У Европейской гостиницы облава идет, – страшным шепотом сказала Маруся. Разговор о событиях завязался. Однако политическое настроение Маруси выяснить с точностью не удалось. Она также говорила сдержанно, хоть ей, видимо, очень хотелось знать настроение барышень. Впечатление было такое, что убийству Урицкого она сочувствует, а убийству Ленина не сочувствует.
– Это сказался «национальный момент», – после ухода Маруси, смеясь, сказала друзьям Муся.
– Не думаю… Скорее то, что на Ленина покушалась женщина, – ответила Глаша. – Не женское, мол, дело.
– Ни то, ни другое… Вы забываете, что все‑таки Ленин не шеф Чрезвычайной Комиссии.
– В такой анализ, Витенька, они входить не могут… Так как же: значит, идем в кинематограф?
– Что же теперь делать, если условились с князем. Я завтрак подам ровно в двенадцать.
После завтрака, одевшись возможно хуже (это теперь всем было и не очень трудно), они вышли на улицу, обмениваясь вполголоса впечатлениями. Им показалось, что мотоциклетки носятся по городу чаще и быстрее, чем прежде, что лица у редких прохожих очень тревожные и напряженные.
– Чувствуют неладное, – беззаботным тоном сказал Витя. – Подходит их игра к концу.
– Тссс! – прошептала Глаша, зверски глядя на Витю и показывая движением головы, что сзади кто‑то идет. Прохожий их обогнал, испуганно взглянул сбоку и, видимо успокоенный, побежал дальше.
– Как же можно говорить о таких вещах на улице! – набросилась Глафира Генриховна на Витю, когда прохожий ушел далеко вперед. – Вы, Витя, кажется, совсем с ума сошли! Нас могли тут же схватить!
– Да он больше всего боялся, как бы мы его тут же не схватили.
– Вы еще смеете шутить!.. Почем вы могли знать, кто за нами идет?
– Все хорошо, что хорошо кончается, – примирительно сказала Муся.
Они подходили к кинематографу. Вестибюль был освещен, к великому облегчению Сонечки: значит, спектакля не отменили. Кинематограф был новый и роскошный, – так перед войной, по самому последнему слову техники, строились богатые кинематографы и банкирские дома: здание напоминало отчасти дворец дожей, отчасти берлинский универсальный магазин. В вестибюле на стенах висели портреты Ленина, Троцкого, Макса Линдера и Франчески Бертини. Посредине вестибюля еще уцелел чудом остаток бобрика, с неровно обрезанными краями. Он был засыпан семечками. Муся подумала, что в этих семечках есть что‑то вызывающее, – все петербургские остряки потешались над семечками, и они точно говорили: «да, мы семечки! И да здравствует революция!»
В кинематографе настроение было гораздо менее тревожное, чем на улице, – это вошедшие тотчас почувствовали. Зал был почти полон, стоял веселый гул. Преобладала рабочая молодежь, очевидно пришедшая по даровым билетам.
Муся остановилась в проходе, отыскивая взглядом свободные места. Четырех мест рядом не было нигде.
– Ну, так вы здесь сядьте, а я пройду вон туда. Я даже предпочитаю поближе к сцене, – сказала Глаша. Муся подтолкнула Сонечку в бок. Глафира Генриховна облюбовала два места рядом, довольно далеко от них, и, усевшись, тотчас положила сумочку на стул около себя. Места Муси, Сонечки и Вити были в одном ряду, но отделенные одно от другого; между ними устроилась компания молодых рабочих. Увидев Мусю и Сонечку, один из них, белокурый, с веселой улыбкой на благодушном лице, что‑то шепнул соседу. Оба засмеялись. Витя нахмурился. Сонечка рассталась с Мусей, очень огорченная: так все удовольствие пропадало, если сидеть не рядом и не обмениваться непосредственными впечатлениями. Белокурый рабочий посмотрел на Сонечку, встал и, бросив докуренную папироску, галантно предложил барышням сесть рядом. Компания, фыркая, пересела, освободив место для Сонечки, которая рассыпалась в выражениях благодарности. Вите пришлось сесть отдельно, по другую сторону компании.
– Не стоит благодарить, барышня, – сказал рабочий, – вам друг с дружкой веселее, мы тоже понимаем.
– Какой любезный пролетарий! Это ты имеешь такой успех, – шепнула на ухо Сонечке Муся, тревога которой тотчас совершенно рассеялась.
– Почему я? Ты, конечно… Я тебе говорила, что здесь все будет совершенно спокойно.
– Может, они еще не знают об убийстве Ленина… Князя, конечно, еще нет. Он, как всегда, последний.
– Разумеется! Вот и останется без места, – огорченно сказала Сонечка, – ведь я говорила, что нужно прийти возможно раньше.
– Нет, без места он не останется. Разве ты не видишь, что Глаша обо всем подумала?
– Ах, да! – Сонечка весело засмеялась. – Я уверена, что Глаша скоро будет княгиней! Как ты к этому относишься?
– «Пусть называется», – сказала Муся с почти искренним равнодушием. – Слава Богу, наконец, явился и он.
В дверях показалась высокая фигура князя. Он окинул зал взглядом и, разыскав друзей, приветливо помахал рукой Мусе и Сонечке, затем направился к Глафире Генриховне, которая, привстав, ожесточенно показывала ему рукой на стул с сумочкой.
– Нет, и он не последний, вот еще какой‑то тип, – сказала Сонечка. Действительно, вслед за Горенским, в дверях зала появился худой, плохо одетый человек с лицом лимонного цвета. Он быстро огляделся в зале. В ту же секунду свет погас, пронесся радостный гул, и тощая пианистка заиграла «На сопках Маньчжурии».
– Теперь держись, мы тебя раскритикуем, – сказала шепотом Муся.
– Я еще не скоро, – прошептала с волнением Сонечка.
– Ты понимаешь, пролетарии сейчас тебя узнают на экране.
– Что ты говоришь!.. Я и не подумала… Нет, никогда не узнают… Им в голову не придет…
Развалившись в покойном кресле, граф Карл фон‑Цингроде подливал себе ликера из бутылки, стоявшей рядом с ним на столике. У ног графа на бархатной подушке сидела его любовница, с которой он обращался холодно и презрительно. Березин ничего не пожалел для обличения графа Карла. Но рабочим, сидевшим рядом с Сонечкой, по‑видимому, очень нравилась его жизнь. По крайней мере они все время сочувственно гоготали, обмениваясь вполголоса довольно неожиданными замечаниями. Напротив, тот хороший бедный человек, которого любила Сонечка и которого преследовал граф Карл, явно не вызывал сочувствия. «Эх, раззява», – говорил белокурый рабочий. – «Шляпа», – подтверждал другой. Граф выиграл груды золота в клубе и оттуда в роскошной коляске отправился в охотничий замок на свидание с другой своей любовницей. – «Ну, и живут, собаки!» – с сочувственной завистью сказал сосед Сонечки. – «Так его!.. Вот так, так!» – радостно откликнулся белокурый рабочий, когда граф ударил хлыстом провинившегося лакея. Сцена появления Сонечки приближалась. Ее волнение все росло.
– Еще три… нет, четыре номера, когда не я, а потом я, – замирая, шептала Сонечка. – Правда, она хорошо играет?..
– Так себе… Некрасивая.
– Ты находишь? По‑моему, ничего, только нос длинный… Это она едет на бал…
– Какая же дама перед войной могла быть на балу без перчаток?.. Эх, вы! Неужели длинных перчаток не могли достать?
– Я не знала… Ну, вот сейчас, во втором номере была я… Только, ради Бога, Мусенька, не смейся!
Муся ахнула, увидев Сонечку на экране.
– Господи, какая ты смешная!
– Смешная? Почему смешная? – тревожным шепотом спрашивала Сонечка, вглядываясь в полумраке в лицо Муси.
– То есть не смешная, ты прелесть!
– Нет, ты правду говоришь? Ты это искренно?
– Прямо прелесть… Нет, как она на него смотрит, бесстыдница! За такой взгляд сейчас же тебя в угол!
– Ах, с этой сценой вышла целая история, я тебе потом расскажу… Теперь один номер не я… А потом я гуляю в саду с собакой и думаю о нем… Вот… Ну, что? Как?
– Чудно!.. И собачка чудная.
– Ты говори не о собачке, а обо мне.
– Я тебе говорю: прелесть! Глазенапы такие строишь!
– Четверть часа подводила… Но ты искренно? Поклянись моей жизнью, что тебе нравится!
– Клянусь! – подняв руку, сказала Муся. На нее оглянулись спереди соседи.
– Что ты делаешь?.. Спасибо, Мусенька, ты ангел… Ну, слава Богу, теперь опять долго не я…
Граф Карл фон‑Цингроде сыпал деньгами, кутил и совершал поступки один предосудительнее другого. Но дурная жизнь господствующих классов положительно не вызывала возмущения у соседей Сонечки: они гоготали все веселее и сочувственнее, особенно в любовных сценах, когда граф сажал к себе на колени новую любовницу. – «Тебе бы, Федька, такую, а?.. Почище твоей лохматенькой будет», – говорил белокурый рабочий.
– Сейчас важная сцена… Они его захлороформируют, – шептала Сонечка, расширяя в темноте глаза. – Ты понимаешь, у него двойная жизнь!
– Я так и догадывалась, что граф нехороший человек.
– Пожалуйста, не издевайся… Вот из‑за этой сцены в студии вышел тот скандал, помнишь, я вам рассказывала?
– Помню, – подтверждала Муся, хоть ровно ничего не помнила. Сонечка, уже всецело проникнутая корпоративным духом, постоянно рассказывала о каких‑то историях в студни.
– Ну, вот теперь смотри, сейчас моя главная сцена… Номера тридцать пятый, тридцать шестой и тридцать седьмой…
Главная сцена тоже очень понравилась Мусе. Чтобы вышло правдоподобнее, она сделала и критические замечания, но такие, которые никак не могли задеть Сонечку. На минуту в зале зажегся свет. Горенский и Глаша, повернувшись в креслах, телеграфировали Сонечке знаки полного одобрения. Князь беззвучно похлопал в ладоши и послал ей воздушный поцелуй. Витя, сидевший близко, успел даже пробраться к ним и сказал Сонечке, что она играет восхитительно.
– Знаю я тебя! Еще правду ли ты говоришь? Тебе в самом деле так понравилось?
– Лопни мои глаза! Отсохни у меня руки и ноги! – подражая Никонову, сказал Витя. Рабочие шептались, оглядываясь на Сонечку. Свет опять погас. Витя вернулся на свое место.
– Я тебе говорила, что пролетарии тебя узнают, – шепнула Муся. – Вот это и есть слава.
– Ах, перестань издеваться! – сказала счастливая Сонечка и поцеловала Мусю. – Я что? Я ничего…
Она уселась в кресле поудобнее: ее сцен больше не было, и теперь она могла спокойно смотреть фильм, который, впрочем, подходил к концу. Для графа Карла приближалась расплата за грехи. Честный молодой человек торжествовал. Однако его торжество не встречало у публики восторга. Бедняки, поднятые на восстание молодым человеком, увели связанного графа Карла (у Беневоленского сценарий кончался не так, но Березин изменил развязку). «Так ему и надо», – сказал без одушевления сосед Сонечки. Веселый рабочий ничего не ответил. По‑видимому, бедняки публику не интересовали, – она бедняков знала лучше, чем автор сценария.
