100bestbooks.ru в Instagram @100bestbooks
Простодушный быстро преуспевал в науках, особенно в науке о человеке. Быстрое развитие его умственных способностей было вызвано отчасти его душевными свойствами, отчасти же – дикарским воспитанием, ибо, ничему не научившись в детстве, он не имел и предрассудков. Его разум, не искривленный заблуждениями, сохранил всю свою природную прямоту. Он видел вещи такими, каковы они есть, меж тем как мы под воздействием представлений, сообщенных нам в детстве, видим их всю жизнь такими, какими они не бывают.
– Ваши гонители гнусны, – говорил он своему другу Гордону.
– Мне жаль, что вас преследуют, но жаль также, что вы – янсенист. Всякая секта представляется мне скопищем заблудших людей. Скажите, существуют ли секты среди математиков?
– Нет, дорогое мое дитя, – ответил ему со вздохом Гордон. – Все люди единодушно признают истину, когда она доказана, но непомерны их раздоры, когда речь идет об истинах неразъясненных.
– Скажите лучше – о неразъясненных заблуждениях. Если бы под грудой доводов, которые обсуждаются столько веков подряд, таилась некая единая истина, ее, несомненно, открыли бы и хоть на этот счет все на свете пришли бы к согласию. Будь эта истина нужна, как солнце нужно земле, она и сверкала бы, как солнце. Нелепо, оскорбительно для всего рода человеческого и преступно по отношению к Верховному и Бесконечному Существу утверждать, будто есть какая‑то истина, существенно важная для человека, которую бог утаил.
Все, что говорил юный невежда, научаемый природой, производило глубокое впечатление на обездоленного старого ученого.
– Неужели же, – воскликнул он, – я обрек себя на несчастье ради каких‑то бредней? В существовании своего горя я куда более уверен, чем в существовании искупительной благодати. Я трачу дни на рассуждения о свободе бога и рода человеческого, а своей свободы я лишился; ни блаженный Августин, ни святой Проспер[61] не изведут меня из бездны, в которой я обретаюсь.
Простодушный, верный своей натуре, сказал наконец:
– Хотите, чтобы я высказался прямо и откровенно? Тех, кто подвергается гонениям из‑за пустых, никому не нужных споров, я нахожу не очень мудрыми, а их гонителей считаю извергами. Оба узника вполне сходились во взглядах на то, что их обоих заключили в тюрьму несправедливо.
– Я во сто крат более достоин сожаления, чем вы, – говорил Простодушный. – Я родился свободным, как воздух, и дорожил в жизни только этой свободой и предметом моей любви; их у меня отняли. И вот оба мы в оковах, не зная и не имея возможности спросить, за что. Двадцать лет прожил я гуроном. Их называют варварами, потому что они мстят врагам, но зато они никогда не притесняют друзей. Стоило мне вступить на французскую землю, как я пролил кровь за нее; я, быть может, спас целую провинцию – и в награду ввергнут в эту усыпальницу живых, где без вас умер бы от бешенства. Выходит, в этой стране нет законов? Здесь можно осудить человека, не выслушав его… В Англии так не бывает. Ах, не с англичанами мне следовало сражаться!
Так его нарождавшаяся философия не могла укротить натуру, чье найпервейшее право было поругано, и не преграждала путь праведному гневу.
Его товарищ не перечил ему. Разлука всегда усиливает неудовлетворенную любовь, а философия не способна ее умалить. Простодушный говорил о своей дорогой Сент‑Ив так же часто, как о морали и метафизике. Чем более очищалось его чувство, тем крепче он ее любил. Он прочитал несколько новых романов. Только в очень немногих нашел он изображение своего душевного состояния. Он чувствовал, что в его сердце скрыто больше, чем во всех прочитанных им книгах.
– Ах, – говорил он, – все эти писатели отличаются только остроумием и мастерством!
Добрый священник‑янсенист незаметно стал поверенным его нежной любви. В былые времена любовь была знакома ему только как грех, в котором каются на исповеди. Теперь он научился видеть в ней чувство не только нежное, но и благородное, способное и возвысить и смягчить душу, а порою даже породить добродетель. В конце концов совершилось настоящее чудо: гурон обратил на путь истинный янсениста.
Итак, прекрасная Сент‑Ив, преисполненная еще большей нежности, чем ее возлюбленный, отправилась к г‑ну де Сен‑Пуанж в сопровождении приятельницы, у которой жила, – обе укрытые вуалями. Первый, кого увидела она в дверях, был ее брат, аббат де Сент‑Ив, выходивший оттуда. Она оробела, но набожная приятельница успокоила ее.
– Именно потому, что там говорили о вас дурно, должны и вы сказать свое слово. Будьте уверены, что в здешних краях обвинители всегда оказываются правы, если их вовремя не обличить. К тому же, если предчувствие меня не обманывает, вы своим видом окажете гораздо большее влияние, чем ваш брат самыми убедительными словами.
Стоит лишь немного ободрить страстно влюбленную женщину, и она становится неустрашимой. М‑ль де Сент‑Ив входит в приемную. Ее молодость, ее чарующая внешность, ее нежные очи, чуть увлажненные слезами, привлекли к ней все взоры. Клевреты помощника министра забыли на миг о кумире власти и начали любоваться кумиром красоты. Сен‑Пуанж провел ее в свой кабинет. Речь ее была проникновенна и изящна; Сен‑Пуанж был растроган; девушка дрожала, он ее успокаивал.
– Приходите сегодня вечером, – сказал он ей. – Ваши дела заслуживают того, чтобы поразмыслить и потолковать о них на досуге. Здесь слишком много народу и прием посетителей производится слишком поспешно, а мне надо серьезно поговорить с вами обо всем, что касается вас.
Затем, воздав хвалу ее красоте и чувствам, он предложил ей прийти к семи часам вечера.
Она явилась без опоздания. Набожная приятельница сопровождала ее и на этот раз, но осталась в приемной, где занялась чтением «Христианского педагога»[62], меж тем как Сен‑Пуанж и прекрасная Сент‑Ив ушли во внутренние покои.
– Поверите ли, сударыня, – начал он, – что ваш брат просил меня отдать приказ о взятии вас под стражу? По правде говоря, я охотно отдал бы приказ о высылке его самого в Нижнюю Бретань.
– Увы, сударь, ваши канцелярии, видно, очень щедры на такие приказы, если за ними приезжают, как за пенсиями, из самых глухих углов королевства. Я очень далека от намерения хлопотать о подобном приказе в отношении моего брата. У меня много оснований жаловаться на него, но я уважаю людскую свободу и прошу об одном – даровать свободу тому, за кого я намерена выйти замуж. Этот человек, сын офицера, убитого на королевской службе, уже спас одну из французских провинций и в будущем тоже может быть очень полезен Королю. В чем обвиняют его? Как это возможно, что с ним так жестоко обошлись, даже не выслушав его объяснений?
Тогда помощник министра показал ей письма иезуита‑шпиона и коварного судьи.
– Как! Неужели на свете существуют такие изверги? Подумать только, меня хотят насильно выдать замуж за глупейшего сына этого глупейшего и к тому же злобного человека. И от подобных наветов зависит здесь участь граждан!
Она упала на колени и, рыдая, молила выпустить на волю честного юношу, который так горячо ее любит. Состояние, в котором она находилась, только подчеркнуло все ее прелести. Она была так хороша, что Сен‑Пуанж, потеряв всякий стыд, намекнул на возможность полного успеха ее ходатайства, если она подарит ему первины того, что бережет для возлюбленного. М‑ль де Сент‑Ив в ужасе и замешательстве долго притворялась, что ничего не понимает; Сен‑Пуанжу пришлось объясниться начистоту. Сдержанное слово, сорвавшееся с уст, породило другое, более откровенное, за которым последовало еще более выразительное. Он предложил ей не только отмену приказа об аресте, но и награду, деньги, почести, выгодные должности, и чем больше обещал, тем сильнее хотел добиться согласия.
Упав на диван, м‑ль де Сент‑Ив плакала, задыхалась, отказывалась верить тому, что слышала. Сен‑Пуанж, в свою очередь, упал к ее ногам. Он был недурен собой, и в другом, менее предубежденном сердце не вызвал бы страха. Но м‑ль де Сент‑Ив боготворила своего возлюбленного и считала, что изменить ему даже ради его пользы было бы настоящим преступлением. Сен‑Пуанж продолжал расточать мольбы и обещания. Напоследок голова у него пошла кругом, и он заявил, что это единственное средство извлечь из тюрьмы человека, в чьей судьбе она принимает такое нежное и страстное участие Странный разговор затягивался. Богомолка в приемной, читая «Христианского педагога», бормотала: «Боже мой! Что же они там делают целых два часа? Никогда не случалось, чтобы монсеньер де Сен‑Пуанж давал кому‑нибудь такую долгую аудиенцию. Может быть, он отказал бедной девушке наотрез, а она продолжает его упрашивать?»
Наконец ее приятельница вышла из внутренних покоев, растерянная, онемевшая, погруженная в глубокие размышления о нравах вельмож и полувельмож, которые так легко приносят в жертву людскую свободу и женскую честь.
За всю дорогу она не проронила ни слова. Лишь ввернувшись домой, прекрасная Сент‑Ив не выдержала и рассказала подруге все. Богомолка принялась размашисто креститься.
– Моя дорогая, надо завтра же посоветоваться с нашим духовником, отцом Тут‑и‑там; он пользуется большим доверием у г‑на де Сен‑Пуанж; у него исповедуются многие служанки из этого дома; он человек благочестивый, доброжелательный и наставляет не только горничных, но и знатных дам. Доверьтесь ему вполне, – я всегда так поступаю, и благодаря этому все идет у меня хорошо. Нам, бедным женщинам, необходимо мужское руководство. Так вот, моя дорогая, завтра же я пойду к отцу Тут‑и‑там.
