100bestbooks.ru в Instagram @100bestbooks
Отошла в обратный путь свита царская. Принесет она в царский град весточку-грамотку, что не ждать домой царевну раньше года… Пошла царевна в далекий путь на свой трудный подвиг. Сняла она с себя одежды царские и надела посконное платье[8]; заместо сафьянных сапожек обула лапти деревенские, голову повязала платочком и пошла себе искать убогих людей, страждущих и горюющих, кому бы нужна была ее служба. Резала ее изнеженное тело грубая холщовая рубашка, лапти жали ногу, солнце пекло ее белое лицо, но она не обращала внимание на это. Вошла она наконец в селение, затерянное в лесной глуши, такое убогое и копотное, что все оно со своими серыми избушками, окутанными серым дымом, который, расстилаясь, смешивался с белым туманом, вставшим из низины, казалось неприглядным пятном. Такого убожества царевна никогда не видала, но даже и представить себе не могла. Выбрала она самую ветхую, самую маленькую избушку, вросшую одним боком в землю, и пошла туда. Вола она в эту избушку не своей прежней гордой поступью – вошла смиренно и кротко, прося себе убежища. На расспросы хозяев ответила, потупив взоры:
– Сирота я, ни души у меня родной на свете. Пустите меня жить к себе, добрые люди, я же отслужу вам, отработаю.
Жаль стало хозяевам девушку, и оставили ее у себя.
С утра до вечера работает царевна рук не покладая: по дому прибирается, у печи возится, ребят нянчит. Трудно приходится царевне: непривычны ее руки крестьянской работе, да и делать она ничего не умеет. А тут еще взваливают на нее тяжелую работу да попрекнуть иной раз даровым хлебом. Бог один между тем ведал, как горек ей казался этот хлеб. Не раз от попреков поднималась в ее душе, подобно грозному валу, прежняя гордость, в слезах сверкал огонь, точно молния, прорезывающая надвигающуюся тучу. Но она подавляла в себе минутную вспышку, она удалялась от обидчиков и размышляла, и возвращалась она прежней смиренной, безответной девушкой, которая старалась об одном: выполнить все свои обязанности как можно добросовестней. И так она старалась изо все сил и так она была разумна и понятлива, то быстро дошла до всего, и скоро вместо прежних бранных слов: дармоедка, зевака, безрукая – ее начали осыпать похвалами.
Ей и сама работа начинала доставлять удовольствие, которого она еще никогда не знавала. Она утомлялась, но в тоже время ясно ощущала, как она сильна и здорова, и это давало ей доброе настроение. Часто теперь, когда она вечером, после трудового дня, усталая шла с водоносом от реки, она приостанавливалась и смотрела кругом… И она видела то, чего еще не видала прежде: красоту заходившего солнца, темневшего неба, загоравшихся звездочек, зеленого леса, замиравшего перед ночным покоем, – и она сознавала себя частью чудного Божьего мира.
Скоро оказалась удивительная перемена в хозяйстве семьи, приютившей ее. Все у них спорилось, все преуспевало и, чего прежде не было, приумножалось. Дивились этому добрые люди, кое-кто и позавидовал. Начали звать царевну то в один двор, то в другой, просили помогать то в том, то в другом деле, начали дарить ее. Она шла на всякий зов, но от даров отказывалась. И куда она не приходила, за какую работу не принималась, спорынья[9] и удача словно следовали за ней. Удивлялись ей, а расспрашивать не смели: может, и блаженная она, за которой следует Божия милость, а может, и грешница великая, что душу свою спасает. Но толковали о ней много, и, когда царевна заметила, что о ней прошла слава по округе, она собралась потихоньку, и раз, ранним утречком, когда весь лес лежал еще в сладкой утренней дремоте, окутавшись, будто покрывалом, белой пеленой тумана, она, не замеченная никем, ушла из деревни.
И ходила царевна из селения в селение, из веси в весь, и всюду несла свою великую службу. Она работала неустанно, ходила за больными и ребятами, справляла службу за недужных, слабых или просто уставших. Не было ни одного дела, даже низкого, даже чрезмерно трудного, от которого она бы отреклась. Слышала она много похвал себе, слышала много слов благодарности, видела много любовных, благодарных взглядов, но в груди у нее ничего не трепетало в ответ. Не билось, молчало каменное сердечко.
Царевна удваивала усилия, еще больше напрягала свой ум, еще с большим старанием искала людского горя, людских страданий. Начала она замечать его там, где прежде не замечала; и стала она видеть его не только в одном внешнем его проявлении: в бедности, слезах, нужде, стала она проникать и в глубь человеческой души и видеть самые скрытые ее извилины. Понятны стали ей новые печали, новые муки, о которых она прежде и не имела понятия. И этим страданиям навстречу она пошла и их старалась облегчить.
Сначала ей было вовсе не легко. Иногда, принуждая себя откликаться на горе горюющего, она ощущала в себе такое равнодушие к людям, такой холод к ним, что готова была бросить свой подвиг. То ей казалось, что никогда не пройдет этот холод, исходящий от ее каменного сердечка, леденящий ее душу и сковывающий ее сильную волю, и что все старания ее тщетны. То ей думалось, ее помощь, только вынужденная, будет лишь оскорбительна для получающих ее. Она гнала от себя такие мысли: разве не вызывалась она исполнить завет старца беспрекословно? И она замечала, что люди хватались и за эту ее холодную помощь, за те, касавшиеся ей бедными и жалкими, слова утешения. Люди были так измучены горем, сердечной мукой, непониманием друг друга, что будто не замечали ее внутреннего холода и льнули к человеку, который подавал им руку в беде и несчастии, горе и кручине.
Замечала также царевна, что часто она резким словом, неумелым обращением больно задевала незажившую рану – она стала еще бережнее и внимательнее относиться к людям. Заметила она также, что всякий дар украшается ласковым взглядом дающего, что всякая услуга, всякий совет принимается легче, если они сопровождаются ласковой улыбкой. Она старалась, боролась с собой, и – о диво! Уста ее научились произносить ласковые речи, очи теплится ласковым светом. Она научилась обдумывать горе каждого человека, понимать каждого страждущего, не давать в обиду угнетенных, поддерживать слабых и унывающих. К ней шли все за утешением, за разумным советом; шли выплакивать свое горе и поделиться набежавшей тоской-кручиной, и она умела выслушивать всех, утишить всяческую скорбь. Все находило в ней отклик: и детские, скоро просыхающие слезы, и безумные рыдания женщин над тяжелой бабьей долей, и бессильные стенания больных, и тяжкие старческие слезы, что катятся медленно и беззвучно по морщинистым щекам…
И казалось иногда царевне, что, когда она отдается вся горю и страданию других, в груди у нее что-то делается, словно птичка сидела там плененная и словно птичка эта взмахивает своими подрезанными крыльями, но не как не может вырваться… Царевна замирала в ожидании, прислушивалась, но это продолжалось лишь мгновение, и все снова затихало…
