100bestbooks.ru в Instagram @100bestbooks
Как можно легко себе представить, кабинет короля Наваррского не блистал роскошью. Его беарнское величество был небогат и не швырял на ветер то немногое, чем обладал. Этот кабинет, вместе с парадной спальней, занимал все правое крыло замка. От приемной или караульной, а также от спальни отрезали часть помещения и проложили коридор, который и вел в кабинет.
Из этой просторной комнаты, обставленной довольно хорошо, хотя и безо всякой королевской роскоши, открывался вид на великолепные луга у берега реки.
Густые деревья – ивы и платаны – скрывали ее течение, однако же время от времени глаза ослеплял блеск струй, когда река вырывалась, словно мифологическое божество, из затенявшей ее листвы и на полуденном солнце сверкали ее золотые чешуи или же в полуночном лунном свете ее серебристая пелена.
С одной стороны за окнами, таким образом расстилалась волшебная панорама, замыкавшаяся в глубине цепью холмов; днем эти холмы казались выжженными солнцем, зато вечером окаймляли горизонт волнистой лиловатой линией изумительной чистоты. С другой стороны окна выходили во двор замка. Освещенный и с востока и с запада двойным рядом расположенных друг против друга окон, там алых, тут голубых, зал этот приобретал великолепный вид, когда щедро принимал первые лучи солнца или перламутрово-голубое сияние встающей луны.
Но, надо сказать, красоты природы занимали Шико меньше, чем вещи, находившиеся в этом кабинете, который служил Генриху постоянным местопребыванием. В каждом предмете обстановки проницательный посол, казалось, хотел увидеть какой-то знак, проявляя самое напряженное внимание, ибо совокупность этих знаков должна была образовать слова, и в них ему предстояло прочесть разгадку, которую он так давно искал – особенно же в пути.
Проявляя обычное свое благодушие, король, с неизменной улыбкой на устах, уселся в глубокое, крытое замшей кресло с золочеными гвоздиками и бахромой из мишуры. Повинуясь ему, Шико пододвинул для себя складной стул или, вернее, табурет, обитый и украшенный точно так же.
Генрих смотрел на Шико во все глаза и, как мы уже сказали, улыбаясь, но вместе с тем так внимательно, что любой придворный почувствовал бы себя несколько смущенным.
– Вы найдете, наверно, что я не в меру любопытен, дорогой господин Шико, – начал король, – но я не могу совладать с собою. Я так долго считал вас покойником, что, несмотря на всю радость, которую мне доставило ваше воскресение из мертвых, не могу свыкнуться с мыслью, что вы живы. Почему вы так внезапно исчезли из этого мира?
– Эх, сир, – ответил Шико со своей обычной бесцеремонностью, – вы ведь тоже внезапно исчезли из Венсена. Каждый скрывается, как умеет, и прежде всего наиболее удобным для себя способом.
– Вы, как всегда, остроумнее всех на свете, дорогой господин Шико, – сказал Генрих, – это-то и убеждает меня окончательно, что я беседую не с призраком.
Затем он стал серьезнее.
– Но давайте, если вам угодно, покончим с остротами и поговорим о делах.
– Если это не слишком утомительно для вашего величества, я к вашим услугам.
Глаза короля сверкнули.
– Утомительно! – воскликнул он и сразу же перешел на другой тон.
– Это правда, я здесь покрываюсь ржавчиной, – сказал он спокойно, – но все же не устаю, когда ничего не делаю. Генрих Наваррский находит, правда, возможность упражнять мускульную силу, но королю еще не пришлось применять свои умственные способности.
– Я очень рад это слышать, сир, – ответил Шико, – ибо, как посол короля, являющегося вашим родственником и другом, имею к вашему величеству поручение весьма щекотливого свойства.
– Ну так не медлите, ибо разожгли мое любопытство.
– Сир…
– Но сперва предъявите свои верительные грамоты. Конечно, поскольку речь идет о вас, это излишняя формальность. Но я хочу показать вам, что хоть мы не более как беарнский крестьянин, а свои королевские обязанности знаем.
– Сир, прошу прощения у вашего величества, – ответил Шико, – но какие бы у меня там ни были верительные грамоты, мне пришлось утонить их в речках, бросить в огонь, развеять по ветру.
– Почему так, дорогой господин Шико?
– Потому что, отправляясь в Наварру с посольством, не приходится путешествовать так, как ездят в Лион для закупки сукна. Когда на тебя возложена опасная честь везти королевские письма, весьма и весьма рискуешь доставить их только в царство мертвых.
– Это верно, – сказал Генрих все так же благодушно, – на дорогах неспокойно, и мы в Наварре по недостатку средств вынуждены доверяться честности мужичья, впрочем, оно у нас не очень вороватое.
– Что вы, помилуйте! – вскричал Шико. – Но это же просто агнцы, это же ангелочки, сир, – правда, только в Наварре.
– Вот как! – заметил Генрих.
– Да, за пределами Наварры у каждой добычи видишь волков и коршунов. Я был добычей, сир, так что на меня нашлись коршуны и волки.
– Но я с радостью убеждаюсь, что они вас не до конца съели.
– Помилуй бог, сир, это уж не по их вине. Они-то старались, как только могли. Но я оказался для них жестковат, и шкура моя уцелела. Однако не станем, если вам угодно, вдаваться в подробности моего путешествия, они не существенны, и вернемся к верительным грамотам.
– Но раз их у вас нет, дорогой господин Шико, – сказал Генрих, – бесполезно, мне кажется, к ним возвращаться.
– То есть их у меня нет в настоящее время, но одно письмо при мне было.
– А, отлично, давайте его сюда, господин Шико.
И Генрих протянул руку.
– Вот тут-то и случилась беда, сир, – продолжал Шико. – Как я уже имел честь докладывать вашему величеству, у меня было для вас письмо, и, можно сказать, ни у кого не бывало письма лучше.
– Вы его потеряли?
– Я как можно было скорее уничтожил его, сир, ибо господин де Майен мчался за мной, чтобы его у меня похитить.
– Кузен Майен?
– Собственной своей особой.
– К счастью, он не очень-то быстро бегает. Ну, а как – он все продолжает толстеть?
– Помилуй бог, в настоящее время – вряд ли.
– Почему?
– Потому что, мчась за мною, сир, он, понимаете ли, имел несчастье меня настичь и, что поделаешь, при встрече получил славный удар шпагой.
– А письмо?
– Письма он не увидел, как своих ушей, благодаря принятым мною мерам предосторожности.
– Браво! Напрасно вы не пожелали рассказать мне о своем путешествии, господин Шико, изложите все до малейших подробностей, меня это очень занимает.
– Ваше величество очень добры.
– Но меня смущает одна вещь.
– Что именно?
– Если письмо не существует для господина де Майена, то не существует оно и для меня. А раз письма нет, как узнаю я, что мне написал мой добрый брат Генрих?
– Простите, сир, оно существует в моей памяти.
– Как так?
– Прежде чем уничтожить письмо, я выучил его наизусть.
– Прекрасная мысль, господин Шико, прекрасная, узнаю ум земляка. Вы, значит, прочитаете мне его вслух?
– Охотно, сир.
– Таким, как оно было, ничего не изменив?
– Не перепутав ни слова.
– Как вы сказали?
– Я сказал, что изложу все в точности: хоть язык мне и незнаком, память у меня превосходная.
– Какой язык?
– Латинский.
– Я вас что-то не понимаю, – сказал Генрих, устремляя на Шико свой ясный взгляд. – Вы говорите о латыни, о письме…
– Разумеется.
– Объяснитесь же. Разве письмо моего брата написано было по-латыни?
– Ну да, сир.
– Почему по-латыни?
– А, сир, наверно, потому, что латынь – язык, не боящийся смелых выражений, язык, на котором все можно высказать, на котором Персий и Ювенал увековечили безумие и грехи королей.
– Королей?
– И королев, сир.
Брови короля сдвинулись над глубокими впадинами глаз.
– Я хотел сказать – императоров и императриц, – продолжал Шико.
– Значит, вы знаете латынь, господин Шико? – холодно спросил Генрих.
– И да и нет, сир.
– Ваше счастье, если да, ибо в таком случае у вас по сравнению со мной – огромное преимущество; я ведь ее не знаю. Из-за этой проклятой латыни я и мессу-то перестал слушать. Значит, вы ее знаете?
– Меня научили читать по-латыни, сир, равно как и по-гречески и по-древнееврейски.
– Это очень удобно, господин Шико, вы – просто ходячая книга.
– Ваше величество нашли верное определение – ходячая книга. У меня в памяти запечатлевают какие-то страницы, посылают, куда нужно, я прибываю на место, меня прочитывают и понимают.
– Или же не понимают.
– Как так, сир?
– Ясное дело: если не понимают языка, на котором вы напечатаны.
– О сир, короли ведь все знают.
– Так говорят народу, господин Шико, и так льстецы говорят королям.
– В таком случае, сир, незачем мне читать вашему величеству это письмо, которое я заучил наизусть, раз ни вы, ни я ничего не поймем.
– Кажется, латинский язык сходен с итальянским?
– Так утверждают, сир.
– И с испанским?
– Очень, как говорят.
– Раз так – попытаемся: я немного знаю по-итальянски, а мое гасконское наречие весьма походит на испанский. Может быть, и в латыни как-нибудь разберусь, хотя никогда ее не изучал.
Шико поклонился.
– Так ваше величество изволите приказать?
– То есть я прошу вас, дорогой господин Шико.
Шико начал с нижеследующей фразы, окружив ее всевозможными преамбулами:
«Frater carissime.
Sincerus amor quo te prosequebatur germanus noster Carolus nonus, functus nuper, colet usque regiam nostram et pectori meo pertinaciter adhaeret.»
Генрих и бровью не повел, но при последнем слове жестом остановил Шико.
– Или я сильно ошибаюсь, – сказал он, – или в этой фразе говорится о любви, об упорстве и о моем брате Карле Девятом?
– Не стану отрицать, – сказал Шико. – Латынь такой замечательный язык, что все это может вполне уместиться в одной фразе.
– Продолжайте, – сказал король.
Шико стал читать дальше.
Беарнец все с той же невозмутимостью прослушал все места, где говорилось и о его жене и о виконте де Тюренне. Но когда Шико произнес это имя, он спросил:
– Turennius, вероятно, значит Тюренн?
– Думаю, что так, сир.
– А Margota – это разве не уменьшительное, которым мои братцы Карл Девятый и Генрих Третий называли свою сестру и мою возлюбленную супругу Маргариту?
– Не вижу в этом ничего невозможного, – ответил Шико.
И он продолжал читать наизусть письмо до самой последней фразы, причем у короля ни разу не изменилось выражение лица.
Наконец он остановился, прочтя весь заключительный абзац, стилю которого придал такую пышность и звучность, что его можно было принять за отрывок из Цицероновых речей против Верреса или речи в защиту поэта Архия.
– Все? – спросил Генрих.
– Так точно, сир.
– Наверно, это очень красиво.
– Не правда ли, сир?
– Вот беда, что я понял всего два слова – Turennius и Margota, да и то с грехом пополам!
– Непоправимая беда, сир, разве что ваше величество прикажете какому-нибудь ученому мужу перевести для вас письмо.
– О нет, – поспешно возразил Генрих, – да и вы сами, господин Шико, вы, так заботливо охранявший тайну своего посольства, что даже уничтожили оригинал, разве вы посоветовали бы мне дать этому письму какую-нибудь огласку?
– Я бы так, разумеется, не сказал.
– Но вы так думаете?
– Раз ваше величество изволите меня спрашивать, я полагаю, что письмо вашего брата короля, которое он велел мне так тщательно беречь и послал вашему величеству со специальным гонцом, содержит, может быть, кое-какие добрые советы и ваше величество, возможно, извлекли бы из них пользу.
– Да, но доверить эти полезные советы я мог бы только лицу, к которому испытываю полнейшее доверие.
– Разумеется.
– Ну, так я попрошу вас сделать одну вещь, – сказал Генрих, словно осененный внезапной мыслью.
– Что же именно?
– Пойдите к моей жене Марготе. Она женщина ученая. Прочитайте и ей это письмо, она-то уж наверняка в нем разберемся и, естественно, все мне растолкует.
– Ах, как вы чудесно придумали, ваше величество, – вскричал Шико, – это же золотые слова!
– Правда? Ну, так иди.
– Бегу, сир.
– Только не измени в письме ни одного слова.
– Да это и невозможно: для этого я должен был бы знать латынь, а я ее не знаю – один-два варваризма, не более.
– Иди же, друг мой, иди.
Шико осведомился, как ему найти г-жу Маргариту, и оставил короля, более чем когда-либо убежденный в том, что король – личность загадочная.